Мой возлюбленный король

А потом он постучал в дверь и вышел, а я упала на пол. Элеонора Баррет обманула меня. В мою первую брачную ночь мне было только больно. Дико больно. Так больно, словно меня привязали к двум лошадям, бегущим в разные стороны.

__________________________________________________

* Паланкин ‒ крытые носилки, средство передвижения, кресла или кузов, (обычно) на двух жердях. Средство передвижения в виде укреплённого на длинных шестах крытого кресла или ложа, переносимого носильщиками

4. Глава 4

Мои дни текли медленно и мучительно. Я редко выходила из своих покоев и ещё реже вступала в беседы с придворными. Завтракать предпочитала в одиночестве, обед от случая к случаю проводила в компании королевы-матери и не чаще одного раза в неделю ужинала вместе с королём и его многочисленной свитой в большом зале. Наши стулья стояли вплотную друг к другу, и при желании он бы мог меня коснуться, но никогда этого не делал и всегда задавал только один вопрос, да и то из соображений дворцового этикета.

− Как Ваше самочувствие, моя королева?

Всякий раз я давала ему один и тот же ответ:

‒ Превосходно.

Это была чистейшая ложь. Но по-другому я не могла. Я сходила с ума от боли, я будто горела изнутри, но знала, что его это не интересует совершенно. На моё «превосходно» он даже не улыбался. Просто кивал и отворачивался.

Мои покои он, как и обещал, не посещал. Что ж… По крайней мере, Лайонел Таелинг был верным и честным. Верным той другой женщине, которую он любил. Он бы мог получить обеих: и меня, и её, однако предпочёл никого не обманывать.

Узнать имя его любовницы я желала больше всего на свете, но одновременно страшилась этого. На самом деле выяснить данный факт не составляло никакого труда. Достаточно было подкупить главного постельничего, и он бы выложил всю подноготную Его Величества, рассказал бы, чьи покои Лайонел посещает по вечерам, и кто из прекрасных дев приходит ночью к нему. Тем не менее все свои деньги я продолжала держать при себе, потому как чувствовала, что ни к чему хорошему это не приведёт. Я и без того ненавидела своего отца. Страшно. До умопомрачения. И с трудом удерживала себя от проклятий на его голову. Это он ради своей гордыни изувечил мою жизнь. Это он ради своей прихоти превратил меня в тень меня самой.

Пытаясь спрятаться от толпы придворных, что без конца бросали на меня подозрительные взгляды и шептались за спиной, я облюбовала высокую башню в восточном крыле, о которой так восторженно рассказывала королева-мать в день моего приезда. До входа в неё вели двенадцать пролётов по десять ступенек, но поднятие и спуск стоили того вида, который она открывала. Из окна башни вся столица и впрямь была как на ладони.

Я любовалась бескрайним небом, смотрела на лес и гладкое озеро с кристально чистой водой, на каменные и деревянные строения и наблюдала за полётом ласточек чуть выше своей головы. Две самые смелые свили над окном башни гнездо и высиживали птенцов. Мне нравилось шпионить за ними. Пока нахохленная хозяйственная самка деловито сидела на яйцах, резвый самец искал пропитание. Так и проходила большая часть их дня, но к вечеру самец всегда возвращался к самке, и тогда она издавала радостный возглас.

В моменты подглядывания за ласточками мне становилось чуть менее больно. Порой я даже могла позволить себе кратковременную улыбку. Хоть кто-то в этом дворце был счастлив, и чтобы самец улетал не на слишком долгое время, я стала рассыпать по подоконнику хлебные крошки, которые он прытко уносил возлюбленной.

Так прошёл мой первый месяц в качестве замужней женщины и королевы. Элеонора Баррет почти силком выводила меня в сад, я же всё чаще сбегала от неё в башню. Там мне было спокойнее. Там мне было почти весело, и я приказала слугам принести туда кресло с подушками и маленький столик. Элеонора Баррет в башню не поднималась. Она до изнеможения боялась высоты, а у королевы в последнее время болели колени, отчего пройти сто двадцать ступенек она уже не решалась.

Когда мне надоедало любоваться видами, я просто читала или спала, прямо в кресле, прижав к стене подушку. Спина и плечи после этого болели, но я всё равно туда приходила. Там я представляла себя прекрасной принцессой, которую на самой вершине мира спрятала злая колдунья. Я с рождения любила такие сказки. Сказки, в которых благородный принц всегда спасал свою принцессу и наказывал злую колдунью. Однако моя жизнь сказкой не была. Я собственноручно заточила себя в башню, а благородный принц, то есть уже король, и не думал вызволять меня оттуда.

Отец писал мне каждую неделю. Он советовал мне во всём слушаться мужа, не перечить ему и стать для него доброй подругой и союзницей. Я не отвечала ему. Я всем сердцем его ненавидела за то, как он поступил со мной. За то, что не потрудился объяснить детали своего плана. Впрочем, он наверняка и так получал сведения обо мне от Элеоноры Баррет. Не зря же так настаивал, чтобы я взяла её с собой во дворец и ни под каким предлогом с ней не разлучалась.

Однако о своих бедах я не рассказывала даже леди Баррет и предпочитала жаловаться только ласточкам, когда рассыпала для них хлеб. Тогда же я и давала волю слезам. А в остальном ни одна живая душа не знала, как мне плохо и как иногда хочется взобраться на подоконник и вспорхнуть вниз, точно птице. Но… Королева должна быть сильной. Или казаться такой, особенно, если королева она только на бумаге.

Сегодня, правда, королева-мать не позволила мне уединиться в башне и почти заставила разделить с ней обеденную трапезу. Её дамы сидели в углу и что-то шили. Приглядевшись, я поняла, что они заполняют нитками огромных размеров покрывало с изображением Святой Марины с распятием в руках в чреве дракона*. Я по-прежнему не имела понятия, как зовут большинство её фрейлин. Исключение составляла только рыжеволосая веснушчатая Матильда Дарвинг, потому что мне её некогда представила моя наставница. Сегодня же вместе с Матильдой вновь пришла та белокурая девушка, которую я видела в день знакомства с королём. По-видимому, она появлялась в покоях королевы-матери нечасто. Меня это удивило, но я не стала размышлять над причиной её редких визитов.

Красота этой девушки за те дни, что мы не виделись, ничуть не померкла. Говорила она тихо, смеялась ещё тише, но смех её походил на звон колокольчиков. Взгляд чаще всего был полуопущенным, улыбка − лёгкой и полуприкрытой. Мама бы наверняка назвала её ангелом чистой красоты и уверила бы всех и каждого, что эта девушка способна приручить единорога**.