Глава 5
Сегодня это мой выбор. Моя месть.
© Амелия Шмидт
Теперь я вижу ее везде. В толпе под неоновыми огнями клуба, в тенях своей комнаты, в чертах случайных прохожих, в витринах магазинов, в отражении окна троллейбуса… Потому что она в моей памяти. Белла – моя новая блуждающая и всепроникающая изматывающая боль. От нее нет лекарства. Нет спасения.
– Ты изменилась, – бросает мне в одну из смен Рената, когда я не позволяю ей взять костюм из заказанной лично для меня партии.
Не то чтобы я дорожу, как выразилась Мадам, «высшим, мать его, качеством»… Из-за обиды больше ничем с ней делиться не хочу.
– Ты тоже, – отсекаю сухо, прежде чем возвратить костюм на вешалку.
На этом, что неудивительно, обмен колкостями не заканчивается.
– Я помогла тебе устроиться на эту работу! – предъявляет Реня в гневе.
Фрида с Авророй, поймав этот выкрик, тут же сворачивают свой разговор и начинают украдкой переглядываться. Во взглядах мелькает нескрываемое любопытство – шоу начинается.
– А я тебе всю жизнь помогала, – напоминаю исключительно ровным тоном, хоть на деле ничего общего со спокойствием не испытываю.
– Ты-то? – смеет поднять на смех все, что было.
Я бы молчала, но этот ее выпад возмущает до крайностей.
– А что тебя так веселит, Ривкерман? Может, ты забыла, как я делала домашку за двоих? Как писала за тебя контрольные и лабораторные? Как придумывала танец, чтобы ты могла выступить на школьном концерте? Как таскалась с тобой на Привоз, потому что ты одна боялась впаривать народу сомнительных песелей? Или как я по твоим просьбам уговаривала бабушку делать для тебя расклады? Я поддерживала тебя всегда и во всем, даже когда твои выходки казались мне странными!
Честно? Саму от себя коробит.
Помощь – на то она и помощь, что делается безвозмездно и от души. Если ты ждешь что-то взамен или в острый момент ставишь в упрек – грош цена твоим усилиям.
Но иногда эмоции одолевают нас, как стая демонов, и мы уже не можем закрыть свой поганый рот.
Реня тоже не останавливается.
– Да? А к кому ты бежала, когда тебя в школе тюкали?! – безжалостно тычет в старую рану.
Тут стоит отметить: я не подозревала о ее существовании. Всегда убеждала себя, что никакой буллинг меня не задевает.
Гребаный Фильфиневич!
Это из-за него я стала такой уязвимой. Вылезло даже то, что когда-то успешно преодолевалось.
– А ты к кому, когда твоя пьяная мать приводила очередного хахаля?! – толкаю я, прежде чем соображаю продышать свою боль.
И, Боже мой, сразу же жалею!
Но извиниться мне Рената не дает.
– Ты, блин, как всегда, играешь в святую?! Такая вся правильная! Непогрешимая! А на деле – жалкая! Ты всегда была жалкой, Лия! Зависимой от того, чтобы быть нужной! Ты думала, это великодушие? Да ты просто боялась быть никем! – выпаливает с безудержным ожесточением. – А сейчас что? Большой звездой себя почувствовала? Думаешь, что все мужики у твоих ног? Так получается, что не все! Самый важный признает и других! Ты из-за этого такая сука?! Бедную Беллу готова убить!
Остервенелый поток этих слов проламывает мою защиту, словно грязная вода дамбу, заполняет нутро и топит душу в тягучей боли.
– Ах вот как?! – кричу, загоняя подругу в угол.
– Так, девочки, хватит, – встревает Фрида. – Сейчас Мадам придет и всыпет всем.
Но я не в том состоянии, чтобы к кому-то прислушаться.
– Почему же ты, Реня, все это время цеплялась за меня, если я такая ужасная? Почему без меня ни шагу не могла сделать?
– Потому что ты… – подруга осекается. Ее глаза блестят от подступивших слез, но она сдерживается, пытаясь сохранить достоинство. – Потому что ты была всем, что у меня есть, – выталкивает она тихо, но все еще сердито. – До того, как ты нас всех бросила!
С силой пихнув ладонью ближайшую стойку, уходит в сторону и выбегает из гримерки.
Я застываю, словно меня гвоздями прибили. Смотрю Ренате вслед и без конца прокручиваю сказанное.
«До того, как ты нас всех бросила…»
Острие этой фразы снова и снова врезается в сердце, вспарывая его, как скальпель, и усугубляет и без того невыносимое чувство вины.
«Я сама во всем виновата», – вот где истина.
Эта истина выедает плоть, увеличивая площадь того мрака, что давно обосновался во мне.
Как собрать себя в кучу после этого?
Злюсь, но отправляюсь на поиски Ривкерман.
Долго блуждать не приходится. Как заядлую курильщицу, нахожу ее в отведенном для этой пагубной привычки месте. Она сидит с сигаретой, уткнувшись в телефон. Из динамика звучит какая-то задорная туфта. Стараясь не плакать, Реня горько, вперемешку со всхлипами, смеется.
Вскидывает голову, когда я хлопаю дверью. И застывает.
В этот момент я понимаю, что «туфта» из ее мобильного – моя глупая болтовня.
Внутри все скручивает, словно внутренности сжимает невидимый кулак. Дыхание перехватывает, а мышцы лица подрагивают от усилий сдержать подступающие слезы. Прислонившись к холодной стене, пытаюсь подавить тяжелые эмоции и выдохнуть что-то адекватное.
– Чтобы сказать человеку, что он неправ, необязательно его унижать, – без долгих вступлений критикую ее действия. А следом и свои: – Чтобы выразить свою обиду, нельзя задевать чужие чувства, – сглатывая, замолкаю. Беру паузу, прежде чем тихо, но твердо завершить: – Мы обе неправы, согласна?
Сканируя лицо Рени, жду ее реакции.
Несколько долгих секунд – ни слова. Только шмыганье носом и треск догоревшей до фильтра сигареты. Тушит подруга окурок с такой силой, что по дну металлической пепельницы разносится скрежет.
– Это ты типа извинилась? – выдает, наконец.
Смотрит на меня пристально, будто желая проникнуть мне в голову. Да и голос все еще напряжен – слышатся в нем и гнев, и боль.
– Да, – отвечаю вроде как спокойно, но на самом деле от волнения даже в висках стучит.
Реня всплескивает руками, затем, будто в замешательстве, разводит ими. Мне уже кажется, что все бесполезно, что точка невозврата пройдена… Как вдруг Ривкерман, шумно выдыхая, расслабляет плечи. И я понимаю: сдается.
– Ты меня так разозлила, – пыхтит обиженно, но уже как-то до щемящего по-родному. – Я ведь не хотела… Не хотела тебя ранить, Лия. Поэтому молчала о том, что Фильфиневич ходит на приваты к Белле. Только поэтому! Но была и правда в твоих словах… Я слишком много на тебя навешивала.
При упоминании последних имен внутри меня с готовностью взрывается настроенная на этих двоих бомба. Острые осколки разлетаются по телу, решетя плоть, дробя кости и рассекая вены.
Лицо напрягается, будто эти эмоции еще можно замаскировать.
– И ты была права, Реня… Я охотно тащила. Но в какой-то момент не смогла. И сейчас… Все еще не могу. Именно это заставляет меня держаться подальше. Только это.
***
Своим неизменным присутствием в моей жизни Фильфиневич словно намеренно разжигает в моем треклятом мраке огонь. Выкупив все приваты на месяц вперед, гребаный собственник не только не оставляет шансов другим мужчинам, но и лишает меня возможности отвлечься от этой адской боли.
Мадам ликует: сумма, которую он заплатил, равна цене квартиры в Дубае.
Среди клиентов же растет агрессивное возмущение. Их раздражает та недоступность, которой возжелал Петр Алексеевич. Она создает ощущение, словно я – редкий трофей. Ощущение ложное, конечно же. Но самообмана достаточно, чтобы толстые кошельки думали, будто меня нельзя упускать. Чем дальше я от них, тем больше они меня хотят. А богатые мужчины не привыкли слышать «нет». Раздражение перерастает в манию: кто-то пытается обойти правила клуба и договориться со мной лично, кто-то устраивает безобразные пьяные сцены и швыряет свои грязные деньги прямо в меня, а кто-то пытается взобраться ко мне на помост.
К счастью, с пониманием важности моей персоны, охрана работает на порядок лучше – исправно избавляет от всякого мусора.
Я внушаю себе, что все эти эскапады за гранью моего восприятия.
Танцуя, представляю, что я за стеклом. Яркий свет софитов и колебания музыки – весь мой мир. Но это не снимает перманентного внутреннего напряжения из-за присутствия Люцифера.
Рената права, называя меня сукой. Я против него тоже святую инквизицию сотворила.
Раз танец – единственная возможность отомстить за все муки, переношу в реальность то, что выжжено в душе.
Сегодняшнее выступление – отражение нашей первой совместной жизни. И это, естественно, лишь начало конца.
Wardruna «Helvegen» – композиция прорывается в застывший зал ветром. Благодаря идеальной системе звука, каждая нота становится осязаемой, заполняя пространство, словно древняя магия.
Над сценой витраж. В витраже – мерцающий крест.
Я на коленях. Руки сложены в молитве. Глаза прикрыты.
Сохраняется гробовая тишина. Кажется, даже музыка не смеет ее нарушить. А вот барабаны, как боевой клич викингов – легко. Они ведь захватчики. Этот глухой неумолимый ритм пробуждает мою память и доводит тело до озноба.
Освещение меняется. Сначала сцена окрашивается алым цветом, как разлитая по равнине кровь. А потом наступает внезапная тьма. Ночь. Ее хватка длится лишь доли секунды, но за это время я встаю с колен и перемещаюсь в другую часть площадки.
И снова красный. Практически вишневый. В нем мелькают тени, словно живые участники того самого побоища, о котором я кричу. Зал не сразу находит среди них меня.
А когда находит, ахает.
На мне подобие монашеского одеяния – черное боди с белой стоечкой и длинная темная юбка с разрезами до самой талии.
Kven skal synge meg
I daudsvevna slynge meg[1]?
Едва начинается баллада, принимаюсь танцевать. Движения рваные – в них боль, отчаяние и сопротивление. Тонкие ткани рвутся под моими руками, обнажая тело.
Я раздеваюсь. Раздеваюсь донага.
Когда-то это бесчестие сотворил Люцифер. Сегодня это мой выбор. Моя месть.
Ощущаю на себе его взгляд, в какой бы позиции ни находилась. Дима смотрит так, будто сам стал тем пламенем, которое уничтожило в прошлом мой монастырь и половину города. Словно готов сжечь и меня.
«Не смей этого делать!» – этот гневный посыл читается в его глазах так четко, будто произнесен вслух. Но именно в этом безмолвном зверином рыке я и нахожу новую силу.
Огненную. Непокорную. Сокрушающую.
Свет на сцене мерцает, словно на старте катастрофы. В синхрон ему в моих движениях появляется еще больше борьбы.
Динамичные повороты. Затяжные паузы. Ломаные изгибы.
Каждая поза – история.
Викинг и монахиня. Огонь и вера. Неугасимая страсть и ненависть.
Рывок назад – это пленение, руки на голове – это крик о помощи, колени на полу – это поражение, удар спиной о поверхность – это часть насилия, раздвинутые бедра – сопротивление его власти, ритмичные подъемы таза – вызов его же черной похоти.
Избавляясь от последнего предмета одежды, я вытягиваюсь в полный рост и замираю. Руки слегка расставлены, запястья вывернуты вперед, а грудь высоко поднята – как вызов всем и каждому. Моя обнаженность – это не уязвимость, это оружие.
Зал замолкает. Кажется, даже не дышит. Чувствую, как сотни взглядов скользят по моему телу. Но меня это не волнует.
Я смотрю только на Диму.
Лицо перекошено яростью. Желваки ходят, будто внутри него пробудилось то самое древнее зло. Просто вулкан на грани извержения – грудь тяжело поднимается, пальцы судорожно сжимают бокал. Кажется, стекло вот-вот треснет под давлением.
И наконец, он не выдерживает.
Вскакивая на ноги, опрокидывает кресло и швыряет стакан в зеркальную часть стены. Грохот стоит такой, словно случился реальный взрыв.
По залу проносятся вскрики, визги и другие возгласы, но буквально через секунду все стихает и замирает.
Фильфиневич, не задерживаясь ни на мгновение, покидает зал.
[1] Перевод строчек из песни Wardruna «Helvegen»: Кто будет петь мне, кутая меня в вечный сон?