Глава 4
Боже, как же отвратительно они смеются…
© Амелия Шмидт
Разруха. Пепелище. Кровавая жатва.
С убитым сердцем бреду по выжженой земле. Местами все еще полыхает. Подхваченные завывающим ветром языки пламени взвиваются вверх, тянутся к изрезанному молниями багровому небу, грозясь уничтожить и его. Но в какой-то момент теряют власть и, превращаясь в густой черный дым, накрывают многострадальную почву траурным покрывалом.
И вдруг посреди всего этого ужаса я вижу бабушку.
Живую. Здоровую. Абсолютно невозмутимую.
Яркая блузка, широкая юбка, массивные сияющие и значимые украшения, собранные в дреды волосы – она выглядит точно так, как всегда.
Стойкой. Неуязвимой. Вечной.
– Ясмин! – выкрикиваю было я, но голос на эмоциях срывается.
Бабуля сидит у дотлевающего костра и, напевая себе под нос какую-то мелодию, жарит нанизанное на палку яблоко.
Подхватив подол непривычно длинного для этой жизни платья, подбегаю к ней и практически падаю в колени.
– Ба-а-а, – голос дрожит, словно это слово разрывает меня изнутри. Как же редко я к ней так обращалась. – Ты здесь… – обнимаю руками, боясь одновременно и того, что она исчезнет, и того, что она вовсе не существует. – Боже, ты здесь… – с огромной благодарностью принимаю то, что она реальна.
Глаза щиплет, грудь сдавливает болью, дыхания толком нет, но все это второстепенно. Я не могу оторвать взгляда от ее улыбающегося лица.
– Долго же я тебя ждала.
– Долго? – повторяю я растерянно, суетливо растирая скатившиеся по щекам слезы.
– Долго. Долго, – подтверждает Ясмин добродушно, возвращая внимание к яблоку. Кожура начинает обугливаться, и по воздуху расточается терпко-сладкий аромат. Как ни странно, но именно эта незначительная деталь привносит в царящий вокруг нас хаос равновесие. Ну и сама бабушка, конечно же. Большей частью она. – Ты же упрямая. Сопротивлялась, – журит ласково.
– Да я не знала, что ты ждешь… – бросаю я сбивчиво. – Если бы я только знала… – акцентируя, усиливаю нажим, но так и не заканчиваю.
Ясмин обращает на меня взгляд – теплый и милосердный, наполненный той самой мудростью, которая смиряет все деструктивные эмоции.
– Нет, ты не хотела знать, – констатирует ровно, и я больше не смею спорить. – Присядь уж… – кивает на свободную часть бревна рядом с собой. – Поговорим.
Я поднимаюсь и послушно устраиваюсь, куда велено.
– Твой инсульт… – выдыхаю рвано, ведь эти два слова будто режут меня изнутри. Пауза. А после спешно, будто в попытке сбросить с души тягостный груз, признаю: – Это я виновата!
– Нет, не ты, – отсекает Ясмин твердо, не поднимая головы. Дальше за яблоком следит. Аккуратно поворачивает его над углями, словно обсуждаемая тема не важнее того, чтобы фрукт пропекся равномерно. – Меня наказали, – информирует сухо.
А меня будто обухом по голове бьет.
– Что ты такое говоришь? – выпаливаю, поддаваясь мгновенной панике.
Бабушка вскидывает взгляд. И ее глубокие, невероятно мудрые глаза пронизывают меня насквозь, открывая то, что я не готова увидеть.
– Погрей руки, – говорит мягко, и я понимаю, что вся дрожу.
Когда протягиваю ладони к костру, тремор еще выразительнее становится. Жар опаляет кожу, но озноб покидает тело не сразу. Пока безмолвно сижу, Ясмин, нашептывая какую-то молитву, водит вокруг моей головы свободной рукой. От этого в затылке горячо становится. Постепенно это тепло разливается по всему организму.
– Наказали за что? – наконец, выдавливаю из себя, не отрывая взгляда от костра.
– За то, что пошла против высших законов и попыталась изменить то, что изменению не подлежит, – отвечает бабушка спокойно, словно это давно известный и не стоящий обсуждения факт.
Меня же словно тяжелым саваном накрывает. В груди с такой силой все сжимается, что напрочь отключается способность дышать. Жар костра тускнеет, и все вокруг становится блеклым, расползаясь перед глазами, как размытая акварель.
– О чем ты? – шепчу ослабевшим голосом.
Ясмин с ответом не торопится. Медленно проворачивает яблоко, как будто у нас с ней в запасе не меньше сотни лет.
– Я думала, что знаю, как защитить тебя, но… – запинается, не сумев подобрать достаточное количество слов. – Вы с Фильфиневичем связаны узами, которые нельзя разорвать. Без последствий нельзя! А я, старая дура, решила, что смогу, – ее голос становится резким, почти грубым. – Я бросила тебя в огонь, не понимая, что делаю.
– Нет, ба, нет… – пытаюсь сопротивляться, но быстро теряю запал.
Ясмин не смотрит на меня. Сосредотачивает все свое внимание на пылающих углях, будто с их раскаленных граней считывает все ответы.
– Теперь только ты можешь все исправить. Ты должна принять свою судьбу, Лия. Иначе… Все повторится. Вы оба погибнете.
Эти слова как ножи, которые проходятся по моему нутру с частотой иглы швейной машинки.
– Принять? – шиплю задушенно. – И ты теперь мне это говоришь?! Как я могу это принять?! Это ведь… Это… Это абсолютно точно невозможно принять!
– Возможно, – строго перебивает бабушка. – Соберись. Это в твоих силах.
Я обмираю, ощущая, как за грудиной разрастается необузданная буря – шквал боли, гнева и отчаяния. Ребра распирает так люто, что кажется, этот чертов забор вот-вот вынесет.
– Ты и понятия не имеешь, что я чувствую! – кричу Ясмин, выплескивая часть того, что уже прорывает все барьеры.
Этот вопль, разрывая воздух, эхом от небес отражается. Пространство сотрясается, трескается и вдруг распадается на осколки.
Распахнув глаза, долго не могу совершить вдох. Силюсь и силюсь, пока не понимаю, что грудь придавлена чудовищем.
– Яша… – без особой деликатности гоню кота прочь, хоть Ясмин и утверждает, что это воплощение моего прапрапрадеда, и его уважать нужно по факту.
Боже… Ясмин…
Сон возвращается фрагментами: рваными и обугленными, словно старая кинопленка.
– Это все неправда… – шепчу я сипло, пытаясь убедить себя, что приснившееся – лишь игра подсознания. Но чем больше думаю об этом, тем отчетливее вижу: пепелище, багровое небо, костер, яблоко, бабушку… И ее глаза. Такие живые и такие, черт возьми, наполненные. – А что, если правда? Что, если она не проснется?
И снова меня разрывает изнутри. Снова мне хочется кричать.
Но я не могу. Не в этой реальности.
Соседи вызовут дурку.
Сползаю с кровати и тут же примерзаю босыми ступнями к ледяному полу.
Март месяц, а в квартире так чертовски холодно! О чем только думают эти проклятые власти?! Счета космические!
Злюсь на все и всех. На этот гребаный мороз, на прогнившую систему, на подло притихшего кота и на собственные мысли, что не дают покоя.
– Ты что-то знаешь? – обращаюсь к Яше, как к хранителю древних тайн.
Его глаза вспыхивают, рот приоткрывается… Наверное, я реально схожу с ума, потому что в один момент мне кажется, что он заговорит, как кот Бегемот. Но, увы, это бесполезное существо лишь зевает и отворачивается.
– Все понятно. Помогать не намерен, – осуждаю я. – Упрашивать не будем!
Накинув халат, отправляюсь на кухню, чтобы поставить чайник, но у комнаты Ясмин притормаживаю. Не удержавшись, заглядываю внутрь. После столь тревожного сна требуется хоть какое-то подкрепление веры. Вдыхаю знакомый с детства запах сухотравья, пряностей и ладана. Стараюсь напитаться той атмосферой могущества, которая всегда окружала бабушку.
«Ясмин со всем справится. Не может не справиться», – убеждаю себя.
Шаг за шагом подбираюсь к столу, за которым она творит свое колдовство. Там на бордовом бархате в окружение обгоревших свечей оставлен расклад. Карты разбросаны, словно приступ застал бабушку за работой. Рука сама тянется к одной из них. Переворачиваю и замираю.
Смерть.
Вскрикнув, резко разжимаю пальцы. Карта падает на бархат, как живое существо – монстр, что меня ужалил. Кажется, он до сих пор движется – крайне тяжело отвести взгляд. Но я бросаю все и вылетаю из комнаты.
Нервы расшатывает так, что я понимаю: никакой чай меня уже не успокоит.
Бегу в спальню, срывая на ходу халат и пижаму. Так что до шкафа в одних трусах добираюсь. Хватаю первые попавшиеся джинсы и свитер. Спешно натягиваю. Тороплюсь,как только могу, но пальцы так сильно дрожат, что я не сразу справляюсь с пуговицей.
О носках вспоминаю только в прихожей, когда снимаю с полки сапоги.
– Плевать… – тарахчу под нос, запихивая в обувь босые ноги.
Накидываю куртку на плечи и, не удосужившись ее застегнуть, вылетаю из квартиры.
Дверь захлопывается с глухим стуком. Вздрогнув, я застываю на крыльце, будто этот звук возвратил меня в реальность, от которой я бежала.
Морозный ветер ударяет мне в лицо крупинками снега и шустро пробирается ледяными шпорами под тонкую ткань свитера.
Вцепившись в перила, я осторожно спускаюсь по засыпанным ступеням вниз.
«Куда?» – единственный вопрос в голове.
На работу – рано. В магазин – не с чем.
«Пойду, хоть погреюсь…» – принимаю решение, но не успеваю подумать, где именно, как тишину разрезает громкий звук старинного клаксона.
Сердце подпрыгивает. Ноги подкашиваются и моментально соскальзывают со ступеней. Пока я осознаю, что это всего лишь часть песни, уже неуклюже съезжаю под задорную музычку в сугроб.
За милых дам, за милых дам –
Мой первый тост и тут, и там.
В шикарный голос Шуфутинского фальшивыми нотами вплетаются пьяные, но довольные голоса соседей.
Господи… Только обед, а люди уже празднуют Восьмое марта!
И, судя по общему настроению, празднуют уже давно.
Отряхнувшись, застегиваю куртку и направляюсь в сторону супермаркета. Идти недолго, но в связи с непогодой дорога кажется бесконечной.
Мороз щиплет лицо, ветер норовит сбить с ног, снег набивается в сапоги – приятного мало.
А в ушах еще – прицепилось же! – продолжает петь Шуфутинский, напоминая что где-то там творится веселое безобразие.
Супермаркет встречает меня долгожданным теплом и соблазнительными ароматами. У кассы ругается какая-то парочка, но я не обращаю на них внимания. Растерев онемевшие от холода руки, бреду в торговый зал. Миную несколько отделов, чтобы добраться до хлебного.
Зачем?
Денег ведь все равно нет.
Дело в том, что оттуда тянутся такие божественные запахи, что ноги сами несут меня вперед. Аромат свежего хлеба, только что вынутого из печи, смешивается с благоуханием ванильной выпечки и еще чего-то сладкого и горячего.
В животе урчит, и я невольно сглатываю.
Подхожу к прилавку, будто взглядом можно утолить голод.
И вдруг словно из ниоткуда доносятся знакомые голоса. Оборачиваюсь раньше, чем соображаю, с кем столкнусь.
Аврора, Фрида, Реня, Мира, Тина и… незнакомая мне брюнетка. Незнакомая, но узнаваемая. Ее выдает выглядывающий из расстегнутого пальто округлый живот.
«Это она… Его ребенок… Его…» – мысли проносятся по сознанию беспорядочным гулом.
Прямо передо мной беременная девушка Фильфиневича.
Сердце будто проваливается куда-то вниз, оставляя пустоту, которую тут же заполняет боль. Она накатывает штормовой волной, за один приход уничтожая все до основания.
«Это его ребенок! Ее! Их!» – продолжает стучать у меня в голове молотом.
«Ты должна принять свою судьбу, Лия…»
Каким образом?
Зная, что он касался ее… Что ему было с ней так же хорошо, как когда-то со мной… Что она родит плод их страсти, и история воткнет ее чертово имя в то же генеалогическое древо, в котором уже есть мое имя… Что Дима возьмет этого ребенка на руки на правах отца и в знак принадлежности к роду даст ему свою фамилию… Что эта Белла будет кормить нового Фильфиневича грудью, как когда-то кормила свою дочь я…
Боже, как же это больно! Эта боль со звериным бешенством шманает мое нутро острыми когтями, выдирая все человеческое и скармливая эти ошметки ожесточенной от множественных ран твари.
Пепелище, которое я видела сегодня во сне на фоне того, что остается сейчас внутри меня – гребаный рай.
Я слышу, как эта тварь рычит, выворачивая мое сознание наизнанку. Чувствую, как она пытается вырваться и броситься на ту, кто является неоспоримым доказательством того, что я никогда не была единственной.
Третий раз за сутки мне хочется кричать. Кричать до тех пор, пока не разорвет легкие. Но я не могу. Тело парализовано болью. Я не в силах ни двинуться, ни произнести хоть слово.
– Лия, – толкает Мира с улыбкой Джокера. Нет, на самом деле у нее нормальная улыбка. Просто для меня все искажается. – Давай с нами на девичник! – приглашает на гулянку, вскидывая вверх руку, в которой она держит сразу две бутылки красного вина. – Зависнем перед сменой у Беллы!
Я сжимаю зубы так сильно, что во рту появляется вкус крови.
Металлический. Горячий. Липкий.
Боже, как же отвратительно они смеются!
Как будто ничего не происходит! Как будто мир не перевернулся! Как будто я не стою здесь разорванная, выпотрошенная, задыхающаяся от боли!
– Лия! – повторяет Мира, приближаясь ко мне и потряхивая бутылками, словно веселый клоун.
Я знаю, что должна что-то ответить. Сделать вид, что все нормально, что я такая же, как они. Но я не могу. Не могу.
Она стоит передо мной – реальная, живая, и каждая деталь ее присутствия уничтожает меня.
Этот живот. Эта гребаная рука на его вершине. Эта легкость в движениях, будто все в ее жизни прекрасно.
«Его ребенок… Его…» – лихорадка головного мозга не успокаивается ни на секунду, не оставляя мне ни единого шанса на спасение.
На лицах девчонок мелькает недоумение. Они не понимают, почему я молчу.
– Лия? – голос Миры становится чуть тише. Я улавливаю в нем вполне искреннее волнение. – Все нормально?
Нормально?!
Я резко отворачиваюсь. Не могу больше смотреть на них.
– Мне надо идти, – выдавливаю я.
И, не дожидаясь ответа, ухожу.
С каждым шагом боль становится сильнее, но я бреду. Потому что если я останусь еще хоть на мгновение, эта мука поглотит целиком.