Глава 2
Ад начинается с меня.
© Амелия Шмидт
Обожженная. Оглушенная. Оголенная.
Влетаю в гримерку, словно меня туда кто-то зашвырнул. Пока проношу свое распаленное тело через задушенное духами и декоративной косметикой помещение, шпильки звонко отбивают истеричную мелодию.
Впечатываюсь бедрами в спинку пустующего кресла. Пальцы цепляются за нее как за спасательный круг. Изо всех сил пытаюсь удерживать равновесие, но это кажется невыполнимым – тело бьет лихорадочная дрожь.
В груди горит. Катастрофически не хватает воздуха – железная рука прошлого беспощадно сдавливает горло. Вот-вот задохнусь.
Девчонки дружно сливают на меня любопытные взгляды.
– Ты чего? – лениво протягивает самая эффектная из труппы, высокая темнокожая танцовщица с необычным именем Фрида. – Призрака увидела?
Господи… Знала бы она, как близка к истине…
Я все еще не могу поверить, что Фильфиневич здесь.
Но чувства, что вырвались на свободу, когда я его увидела, и последующий эмоциональный взрыв подтверждают: мы снова в одной реальности.
– Дайте ей воды, – распоряжается миниатюрная, но фигуристая красотка с вытравленными до платиновой белизны волосами. – Первое выступление всем дается тяжело.
По тому, как сразу несколько девочек бросаются выполнять ее просьбу, понимаю, что именно Аврора в этом паноптикуме главная. После Мадам, конечно.
Выпрямив спину, с некоторым раздражением принимаю стакан от вечно сияющей улыбкой Миры – шикарной рыжеволосой прелестницы с бесконечным запасом оптимизма. Не представляю, как смогу сделать хоть глоток, но требуется совсем немного усилий, чтобы вода проникла внутрь, смягчила застрявший в горле ком и ослабила напряжение.
Бабушка всегда говорила, что в моменты сильных переживаний нужно пить воду. Вода смывает все – боль, страх, слезы. Возвращает равновесие.
«Забыла об этом», – признаю я с грустью.
– Ами, – выдыхает Мира на удивление ласково.
Учитывая, что это всего вторая наша встреча, это кажется странным. Но еще больший шок вызывают… объятия.
Меня вечность никто не обнимал.
Я не позволяла.
И вот сейчас… Внутри меня что-то трещит, и глаза наполняются горячей влагой.
– Если ты переживаешь из-за того, что сказала Роза Львовна, то знай: Мадам лукавит, – сообщает, поглаживая меня по спине.
«Хватит!» – протестую мысленно, всей душой отторгая это внезапное тепло.
Не самым деликатным образом выпутываюсь из объятий. Отхожу, притворяясь, что собираюсь выбросить стаканчик. На деле же ищу пространство, чтобы вернуть себе стойкость.
Я не заслуживаю близости.
А даже если бы и заслуживала, она мне не нужна. Сердечная привязанность всегда заканчивается болью.
– Мадам использует любую возможность, лишь бы выставить все так, будто оказывает помощь, за которую ей должны быть обязаны до конца жизни, – не унимается Мира, тараторя с такой легкостью, будто это ее единственная миссия. – Но правда в том, что в «Empire Noir» уже месяц нехватка танцовщиц – с тех самых пор, как стало известно о беременности одной из девочек. Видела бы ты, какой скандал Мадам закатила!
– Прикуси язык, Мира, – резко обрывает Аврора, впиваясь в рыжую остерегающим взглядом. – Эта информация не для обсуждений.
– Я просто… – начинает было Мира, но наткнувшись на очередной строгий взгляд Авроры, замолкает.
Дверь гримерки распахивается, и, как это уже было ранее, затихают и все остальные.
На этот раз Мадам появляется в сопровождении мужчины. Высокого, статного, с той утонченной харизмой, которую дает раскормленная возрастом уверенность в себе. Впрочем, и стрижка, и идеально сидящий дорогой костюм, и массивные мужские побрякушки – часы, браслет, запонки и печатка – все в его облике подчеркивает влияние и власть.
Его хищный взгляд скользит по помещению и останавливается на мне.
– Эта девочка с первого выступления произвела фурор, – заключает он сугубо деловым тоном, обращаясь к Розе Львовне и продолжая, будто скальпелем, препарировать мое лицо. – В ней что-то есть… Какая-то смесь свежести и мистики. Это цепляет.
Когда его въедливый взгляд соскальзывает на мое практически голое тело, я вся напрягаюсь.
Сетка боди вновь становится горячей и липкой, будто отлита из расплавленного воска. А ремни портупеи, прежде просто тугие, начинают сдавливать до онемения тканей.
– Она не просто танцует, – продолжает мужчина, откровенно меня разглядывая. – Она жжет. Поджигает весь зал. О таланливых людях часто говорят «Поцелован Богом». Тут я бы сказал «Поцелованная дьяволом», – в его голосе звучит восхищение, но отдает оно не теплом одобрения, а чистым расчетом. – Дай ей лучшее время, лучшие костюмы, лучшие треки… Пусть вот этот шершавый ретро-эффект старой пленки перед проигрышем станет ее визитной карточкой. Наносите на каждую композицию. Я хочу, чтобы у мужчин, как у собаки Павлова, выработался на этот звук безусловный рефлекс. Чтобы, когда Амелия еще была за кулисами, у них от предвкушения начинались бы судороги. Чтобы они спускали в штаны, даже не видя ее.
Меня словно обливают кипятком.
Как можно рассуждать подобным образом?! Будто я вещь, инструмент, чертова функция!
Внутри меня клокочет яростное возмущение. Стискиваю зубы, чтобы не дать ему прорваться.
– Думаете, потянет, Петр Алексеевич? – в тусклых глазках Мадам вспыхивает жадный интерес.
– Она уже тянет. Эта девочка станет нашей курицей, несущей золотые яйца.
– Хм, – выдает Мадам, не отрывая от меня взгляда. – Недурно.
– И главное, – выделяет мужчина внушительно. – Сделай ее недоступной. На приват сразу ставь тройной ценник. Пусть клиенты понимают, что за нее придется побороться.
Горячий прилив крови к лицу затопляет меня чем-то горючим. Вспыхиваю, словно превращающийся в труху деревянный столб времен инквизиции.
– Ну что, слышала? – голос Мадам холодный и резкий. – Придется соответствовать своему ценнику.
– Я не товар, – не выдерживаю я, чувствуя, как внутри все сжимается от ее слов.
Мадам хмыкает. Ее мерзкая усмешка становится шире.
– Ты то, что приносит деньги, детка, – бросает она небрежно. – А деньги – это все, что здесь имеет значение.
Эти слова бьют под дых. Уничтожают все шансы сохранить достоинство. Внутри меня кипит ярость. Но я упрямо остаюсь невозмутимой внешне, не позволяя никому увидеть свое поруганное нутро.
Дверь захлопывается. В гримерке вновь воцаряется тягостная тишина. Тягостная, но непродолжительная. Спустя неполную минуту она нарушается едким шепотом и непритяными смешками, сопровождаемыми косыми взглядами.
– Ммм, звезда, – с кривой улыбочкой бросает Фрида, попутно важно поправляя макияж.
Аврора, не удостаивая меня взглядом, завистливо хмыкает.
Я притворяюсь, что мне плевать. Но внутри все равно разрастается негодование.
Разве я сама этого хотела?
Едва Аврора отправляется на сцену, а Фрида скрывается в ВИП-зоне, я аккуратно наседаю на Миру по незакрытым вопросам.
– Эта девушка, которая забеременела… – обычно я в диалогах, как слон в посудной лавке, но в этот раз захожу деликатно. Выдерживаю все нужные паузы. Голос сохраняю нейтральным. Попутно занимаюсь своими делами – сменяю костюм и берусь за обновление макияжа. – Мне показалось, или о ней нельзя говорить? – задавая вопрос, внимательно слежу за реакциями Миры через зеркало.
Она дергается и мажет помадой мимо контура губ.
– Черт… – выругавшись, спешно тянется за мицеляркой и ватным диском. Движения торопливые и резкие. Ряд бутылок с глухим стуком опрокидываются. – Черт… – снова шипит. Поймав мой взгляд, тут же пытается улыбнуться. Но улыбка эта нервная. Глаза выдают страх. – Не то чтобы прям нельзя… Просто мы не сплетничаем друг о друге. Не судим, – выдав очевидную ложь, тяжело сглатывает.
– Я не собираюсь никого судить, – заверяю сдержанно. – Но раз уж я здесь, не хотелось бы быть тем единственным человеком, который существует в неведении. Понимаешь?
– Понимаю, – тихо вздыхает Мира, и в ее голосе слышится неприкрытая грусть.
Это только усиливает мое беспокойство.
– С ней случилось что-то плохое? – дожимаю осторожно.
И замираю, боясь услышать ответ.
Мира мотает головой.
– Нет… С Беллой все в порядке.
И тем не менее на ее выразительном лице отражается жалость.
– Просто она оказалась в трудной ситуации, – продолжает Мира после короткой паузы. – Работать больше не может, денег нет. А этот… – ее голос срывается, но она быстро берет себя в руки. – Ублюдок, от которого Белла залетела, сказал, что это не его проблемы.
– А чьи же? – невольно вскипаю я.
– Не знаю… – в этот раз она мотает не только головой. Все ее тело покачивается, будто Мира пытается себя убаюкать. – Мы с Беллой детдомовские, – наконец, озвучивает то, о чем я сама мгновение назад догадалась. Голос становится приглушенным и до треска сухим. – Должны понимать. Думать головой. Он клиент… – продолжает с горькой улыбкой. Вновь делает паузу. А через пару секунд с оглушительной яростью обрушивает: – Конечно, таким, как Фильфиневич, не нужны дети от шлюхастой стриптизерши. Не за тем они сюда приходят.
Мир сжимается в черную точку, вытесняя из этой проклятой реальности все, кроме одной фамилии. Фамилии, которая в прошлом тысячелетии уничтожила меня тем же жестоким способом.
Фильфиневич.
Сценарий повторяется. Все возвращается.
Нет, Дима бы так не поступил. Он ведь знает, что это меня убьет.
Этого не может быть! Не может!
Но какой-то внутренний демон, кровожадный и ехидный, шепчет обратное: «Может. И это лишь начало!».
Я снова там. В той чертовой жизни. В том гребаном аду.
Там, где меня сломали. Где я сама ломала все вокруг, превращая предавший меня мир в руины.
В памяти вспыхивают и гаснут кадры: письмо с черными, будто угольными, словами: «Я жду ребенка от Дмитрия Эдуардовича…», беременная женщина, разгуливающая по нашему дому, словно хозяйка, крики, удары, проломленные стены, насилие, ненависть, безысходность… Боль заполняет меня с головы до пят, проникает в каждый нерв и бьется из моего тела наружу – криком, плачем, безумным смехом.
Я хочу разорвать этот проклятый замкнутый круг. Разорвать эту новую женщину. Разорвать себя.
Разнести этот мир. Уничтожить все живое. Сжечь дотла, чтобы остался один лишь пепел.
Ад начинается с меня. С моей обугленной до черноты души.
Хлопок двери отрезает меня от моего чистилища.
В ушах, словно сквозь тонны гноя, доносится голос Миры:
– Мы, конечно, чем можем помогаем… Но съемное жилье, обследования – знаешь, все это недешево. Если бы Фильфиневич хоть немного взял на себя…
Я не слушаю. Смотрю на вошедшую в гримерку Реню.
– Я боялась тебе говорить, – шепчет она, срываясь на слезы, которые я из себя так и не смогла выжать.
И уже не выжму. Потому как за Ренатой вырастает Мадам.
– Заказ на приват, Амелия. Комната номер семь, – распоряжается без каких-либо сантиментов.
Я не спрашиваю, кто тот безумец, который готов платить за танец такие бешеные деньги.
Я знаю, кто он.
Глава 3
Я хочу разорвать этот проклятый замкнутый круг. Разорвать эту новую женщину. Разорвать себя.
Разнести этот мир. Уничтожить все живое. Сжечь дотла, чтобы остался один лишь пепел.
Ад начинается с меня. С моей обугленной до черноты души.
Хлопок двери отрезает меня от моего чистилища.
В ушах, словно сквозь тонны гноя, доносится голос Миры:
– Мы, конечно, чем можем помогаем… Но съемное жилье, обследования – знаешь, все это недешево. Если бы Фильфиневич хоть немного взял на себя…
Я не слушаю. Смотрю на вошедшую в гримерку Реню.
– Я боялась тебе говорить, – шепчет она, срываясь на слезы, которые я из себя так и не смогла выжать.
И уже не выжму. Потому как за Ренатой вырастает Мадам.
– Заказ на приват, Амелия. Комната номер семь, – распоряжается без каких-либо сантиментов.
Я не спрашиваю, кто тот безумец, который готов платить за танец такие бешеные деньги.
Я знаю, кто он.
Вся эта параноидальная химия убивает не тело, а душу.
Каждый вдох – пытка, но я не останавливаюсь.
Стирая границы, кладу ладонь на колено Фильфиневича. И этот жест, как радиоактивное облучение, попадает точно в цель. Бедро Димы напрягается, хоть он и пытается, что заметно, сохранять хладнокровие.
К сожалению, и для меня этот контакт не проходит бесследно. Люцифер бьет током, словно переполненная мощью трансформаторная будка. Электричество с гулом разносится по телу и поджаривает нервы, оставляя в каждой недобитой клетке жгучее покалывание и едкую задымленность.
– Сосешь?
Одно слово. Одно гребаное, заряженное разрушительной энергией слово. Мегатонный ядерный заряд, способный стереть с лица земли целый мегаполис.
Дальше – хуже.
Фильфиневич слегка подается вперед, и окутывающий его мрак начинает вибрировать. Движения минимальны, но в них сконцентрирована непоколебимая сила, готовая уничтожить все вокруг. Выглядит так, будто сама тьма трепещет перед сатаной.
В темноте мелькает слабый отблеск света – это мерцание в глазах, которые до сих пор скрыты от меня. Всем своим естеством цепенею. И все же, когда Люцифер смещается еще ближе, и мы, наконец, сталкиваемся взглядами, я взрываюсь. Внутри все рушится, будто ему удалось уничтожить саму основу моего существования.
Волна оглушительной мощи прокатывается через меня, разбивая на атомы. Я не знаю, что сильнее – страх, боль или гнев. Все сливается в один сумасшедший импульс, который я не могу выдержать.
– Сколько сдерешь за полный рот? Хочу кончить тебе в горло, – задвигает Фильфиневич с тем же ледяным презрением.
А мне кажется, словно он меня бьет. Безжалостно. Наотмашь.
Не отвечаю. Нет такой возможности. Вместо этого, поймав такт новой песни, тянусь руками к белоснежной рубашке Люцифера. Высвободив верхние пуговицы, веду ладонями по раскаленной коже. Пальцы тут же обжигает, меня начинает нещадно трясти. Но я с диким азартом следую задуманному – поднимаюсь и сажусь на Фильфиневича верхом. Обвиваю бедрами и так крепко сжимаю, что будь мы обнаженными, его бессовестное хозяйство уже оказалось бы у меня между складок.
Фильфиневич, как случалось раньше, в омут с головой не бросается. Заклеймив мои ягодицы руками, жадно сжимает их и застывает. Позволяя мне и дальше держать инициативу, настороженно наблюдает.
Его мышцы каменные, но сама по себе грудная клетка движется без каких-либо рывков – медленно поднимается и так же неторопливо опускается. Похоже на то, что он научился отлично балансировать между яростью и похотью.
Но глаза выдают. Выдают с лихвой.
Этот люто голодный, наполненный бездной желаний взгляд крайне сложно выдержать. Меня прожаривает до глубины души, и я, содрогнувшись, поспешно опускаю веки вниз.
Тянусь к Фильфиневичу, почти касаюсь его губами. Между нашими лицами скапливается шпарящий конденсат дыхания.
«I’ve been dying just to feel you by my side[3]…» – эта проклятая фраза звучит как предупреждение. Она пронизывает нас, словно острие копья. Сбивает еще ближе. Спаивает и окутывает ядовитыми парами обреченности – той самой, когда кажется, что терять уже нечего.
Когда приходит понимание, что страстных стонов из дешевой песенки недостаточно, я начинаю двигать тазом. Темп разнится – то тягучий и глубокий, как тантра, то резкий и остервенелый, как вырвавшаяся наружу злость.
И вот он, рубеж, настигнут.
Жестко сжав упругую, но все же чрезвычайно мягкую плоть моих чувствительных ягодиц, Люцифер пошло толкает мне между ног член. Толкает так, будто хочет не просто войти, а захватить, подчинить и раздавить. Из моей головы ускользают мысли о сопротивлении. Да, мать вашу, в принципе любые мысли! Цепляясь за край сознания, дергаюсь, пытаюсь вырваться, но руки Димы обхватывают плечи. И они как оковы – крепкие и неумолимые. Пленяют тело, чтобы рот мог завладеть губами.
Контакт короткий. Мимолетный. Как ослепляющая вспышка.
Это не поцелуй. Это рывок. Звериный укус. Метка, оставленная не на коже, а гораздо глубже – там, где уже не стереть.
У меня внутри все сжимается – не одна лишь грудь, а все мое пропащее существо. Сжимается как пружина, готовая выстрелить, дай Люцифер только волю.
Боль смешивается с желанием, ненависть – с отчаянной жаждой большего. Доли секунды, и я чувствую, будто меня разрывает и сразу же собирает заново.
За один краткий миг меня заполняет горький и резкий, до одури специфический вкус Фильфиневича. И это, черт возьми, как инфекция, которая внезапно пробила старые прививки. Болезнь распространяется быстро, мгновенно отравляя все внутри.
Голова кружится. Все тело слабнет. А сердце бьется так, словно решилось, наконец, самолично протоптать себе дорогу на кладбище.
Ассоциацией с этим страшным местом для меня являются дети. Этот образ пронзает сознание, и вслед за ним, как ножом по нервам, приходит мысль о еще неродившемся ребенке Димы.
Озноб проносится по телу, острый и болезненный, словно меня ударило молнией. Подскочив, я толчком вырываюсь из хватки Люцифера.
Оказавшись над ним, застываю. Он смотрит с гневом и осуждением, будто я ему что-то должна.
Злость переполняет меня до краев. Едва удается скрыть, когда с недобрым намерением трусь грудью о лицо душегуба.
А потом… Решительно прижимаю колено к его члену.
Наши взгляды встречаются: мой – вызывающий, его – пылающий.
– Не смей больше заказывать мои приваты, – растягиваю с непредумышленным придыханием, которое саму меня неимоверно бесит.
В уголках губ Фильфиневича появляется едва заметная усмешка – не удовлетворенная, а скорее хищная, как у зверя, играющего с добычей.
– А то что? – выпаливает он грубо. – В этой продажной дыре у тебя права голоса нет. Все на торг. Сколько надо отбашляю, и ты, забыв про свою святую ненависть, раздвинешь ноги шире, чем эти ебаные двери.
Я вздрагиваю, но тут же проклинаю себя за эту слабость.
– А то я убью тебя, – высекаю решительно и злобно.
Скрипнув зубами, переношу вес, чтобы с отчетливой силой надавить на его блядскую палку.
Лицо Фильфиневича искажается.
Это не только боль. Это оскорбление.
И мне его мало.
Когда Дима, с явным намерением свалить меня на пол, резко хватает за талию, не мешкаю. Дернувшись вперед, в гневе заряжаю ему ладонью по физиономии. Удар звучит как выстрел, а тишина после него – как последняя секунда перед той самой ликвидацией.
Залп ярости, и Люцифер срывается.
Его руки сжимают так сильно, что у меня трещат ребра. Перед глазами темнеет. Тело пронизывает жуткая боль. А я даже простонать не могу. Не успеваю. В следующее мгновение уже лечу через комнату.
Рухнув спиной на стол, со звоном сбиваю бутылки, стаканы и прочую тару.
Я не кричу. Даже если бы хотела, не смогла бы – дыхание напрочь выбито. Когда пытаюсь втянуть воздух, он будто в осколки кристаллизируется. Те рвут легкие изнутри. Боль заполняет все мое существо, но я цепляюсь за обрывки своей ярости и заставляю себя восстановиться.
Вовремя.
Фильфиневич нависает, словно черная тень. Глаза – еще чернее, чем обычно. В них больше ярости, чем я готова встретить. Но я не отвожу взгляда, даже когда он угрожающе смыкает свои стальные пальцы вокруг моей шеи.
– Ты совсем страх потеряла? – рычит этот гребаный монстр.
– А ты? – с трудом выдавливаю через капкан его пятерни.
В этот момент нас отвлекают. На пороге охранник.
Не ослабляя хватки на моей шее, Дима скашивает на него свой взбешенный звериный взгляд.
– Закрой дверь! – рявкает, прежде чем тот успевает открыть рот.
И чертов секьюрити повинуется! Даже не попытавшись понять, что здесь происходит, выполняет приказ.
Меня убивать будут, а никто и пальцем не пошевелит, так получается? Клиент всегда прав?
Рассвирепев, открываю в себе второе дыхание. С криками бью Диму кулаками в грудь, вкладывая всю свою злость, боль и бессилие. Он отшатывается, но почти сразу же возвращается. Хватает мои руки, заламывает их и нещадно прижимает к битому стеклу. Осколки впиваются в кожу, холод пробирает до костей.
– Ублюдок! – шиплю я, прежде чем, изловчившись, крепко шандарахнуть Фильфиневича коленом в бедро.
Стол со скрежетом сходит с места, оставшаяся тара звенит и с грохотом обрушивается на пол. Но ни меня, ни Диму это не волнует. Движемся в унисон, как в смертельном танце, где каждый шаг – борьба за власть. Он жестко перехватывает мою ногу, задирает ее вверх и, наваливаясь всей мощью, прижимает к своему боку. Удушающий захват – по всем фронтам.
– Зря я дал тебе свободу, – тон таков, что корежит душу. – Ты ее не заслуживаешь.
– Предпочитаешь, чтобы я подохла рядом с тобой?! – кричу в ответ, задыхаясь, но не сдаваясь.
Он наклоняется ближе. Не просто касается моего лица своим, а практически раздавливает.
– Если не справишься со своим бесноватым гонором, так тому и быть, Фиалка, – заключает с ужасающей решимостью, разбивая меня изнутри, как таран. – Но ты будешь принадлежать мне до последнего вздоха.
И вдруг… Музыка стихает, оставляя нас в пульсирующей тишине, где слышно только учащенное дыхание. Застыв, смотрим друг другу в глаза, словно лишь сейчас поняли, насколько далеко зашли.
– Мы проигрываем, Лия, – произносит Фильфиневич тихо, но не менее уверенно.
На долю секунды я замираю, словно он попал в самую суть, но, собравшись, с силой отталкиваю его, вырываясь из хватки.
– Ты прав, – произношу медленно, каждое слово словно выжигает воздух между нами, пока я пячусь к двери. – Но даже в проигрыше я не стану с тобой по одну сторону баррикад! Потому что… Потому что… Потому что там с тобой снова чужой мне ребенок!!!
Хуже реакцию и вообразить сложно – непробиваемый Люцифер бледнеет, впервые за вечер теряя свою гребаную власть.
– Лия… – сипит глухо, словно одно это обращение должно успокоить.
Естественно, я не слушаю.
– Ты ведь знал, что меня это убьет!
Он опускает голову, словно его могучее тело вдруг стало бесполезным непосильным грузом.
– Знал.
Это не ответ. Это приговор. Для нас двоих.
[1] Перевод строчек из песни «Fallin’» Alicia Keys: Я то влюбляюсь, то больше не люблю тебя.
[2] Как ты умудряешься подарить столько наслаждения? И причинить мне столько боли?
[3] Перевод строчек из песни «#1 Crush» группы Garbage: Я умираю лишь для того, чтобы ощутить тебя рядом со мной.