Глава 1
Жгу себя вместе с теми, кто осмеливается на это смотреть.
© Амелия Шмидт
Я встаю с кресла, и отражение, которое казалось не только чужим, но и мертвым, оживает. Полные чего-то потустороннего бездонные глаза, алые губы, острый, решительно выдвинутый подбородок, приподнятые плечи, изящная и гибкая, будто вылепленная для соблазна, фигура.
Это не я. Это та, кем я вынуждена быть.
– Амелия, ты готова? – слышу раньше, чем успеваю осознать, что дверь распахнулась. Звуки из зала – музыка, аплодисменты, свист, грязные выкрики – влетают попутно. Бьют, как внезапно накатившая морская волна. Накрывая с головой, частично оглушают. Все последующие фразы доносятся до меня будто сквозь толщу воды. – Твой выход, – строго оповещает Мадам.
Я не позволяю себе вздрогнуть. Стискивая кулаки, впиваюсь в кожу ладоней ногтями до тех пор, пока от боли не плывет в глазах.
Вдох. Выдох.
Внутренняя пружина безопасно разжимается. Я восстанавливаю маску.
– Хорошо, Мадам, – произношу, как и положено, сдержанно.
И сама удивляюсь тому, что почившее было чувство юмора вытаскивает на поверхность ржущего чертика.
Господи, ну какая еще мадам? Чушь несусветная!
Одесса – не Прованс, а Роза Львовна – пусть хоть треснет, не герцогиня. Но так ее величают все девочки «Empire Noir[1]», а значит, и мне, новоприбывшей танцовщице, приходится подчиняться.
– Дайте мне еще минуту, – прошу все так же вежливо.
Голос звучит в разы спокойнее, чем я себя ощущаю. Почти равнодушно. Хочется верить, что именно поэтому Роза Львовна остается безучастной. Но, давайте честно, в этом прогнившем мире люди в принципе все реже удостаивают друг друга искренней эмпатии.
Уйдя в свои личные переживания, не сразу замечаю, как в гримерке нарастает напряжение, а потом и вовсе повисает гробовая тишина.
Шорохи кистей, шелест ткани, стук каблуков, приглушенные смешки – все это исчезает, будто кто-то резко выключил звук. Танцовщицы замирают, превращаясь в неподвижные элементы пафосных декораций. Даже Реня, бросив на меня короткий, полный тревоги взгляд, поспешно опускает глаза. Тем самым она доносит главное: послушание здесь важнее дружбы.
Самое время достать черную сторону своего юмора и, устроив мысленный стендап, облегчить бремя этой проклятой безысходности. Но на это не хватает сил. Острые шутки, которые раньше спасали от падения в бездну, теперь рассыпаются в прах еще до того, как успевают сформироваться. Вместо смеха – пустота. Вместо сарказма – горькое и приторное молчание. Ненавистная тишина.
Я даже не оборачиваюсь. Наблюдая за происходящим через зеркало, внушаю себе, будто все это происходит с кем-то другим.
Шандарахнув дверью, Мадам скрещивает руки на груди и угрожающе медленно, будто подавляя готовность молниеносно атаковать, направляется ко мне. Жгучий взгляд при этом становится чем-то вроде вонзающегося в плоть жала. Яд медленно растекается по моей крови, но боли я не ощущаю. Все, что могла пережить, пережила полгода назад.
– Детка, – бросает Роза Львовна с улыбкой, которую ни один здравомыслящий человек не счел бы добродушной. Да и голос звучит как кислота, пожирающая сталь. Что уж говорить обо мне? Кожу разъедает дрожь. – Когда ты в слезах умоляла дать тебе эту работу, расписывая, как срочно нужны деньги на операцию единственной родственницы – мать, тетка, бабушка у тебя там или кто, – не помню… Да и неважно, – выворачивает наизнанку один из самых тяжёлых моментов моей жизни. С презрением и бесчеловечной жестокостью она выжимает из него всю мою боль. – Я пошла тебе навстречу. Я впихнула тебя в уже сформированный график, стиснув программу до предела. Я дала тебе аванс, – расставляя акценты, возводит свою чертову помощь в абсолют. – Запомни раз и навсегда, милая: никаких дополнительных минуток на твои капризы я выделять не собираюсь.
Последнее – мощнейшая оплеуха.
Дергаюсь, словно пощечина в действительности случилась. Дергаюсь и замираю, потому как, даже осознавая, что придя в этот клуб, совершила чудовищную ошибку, я не располагаю альтернативами.
Их попросту нет.
Ужасная вина терзает меня с тех пор, как я, зная, что бабушка беспокоится обо мне, отправилась скитаться по стране в поисках собственного душевного равновесия. Я не звонила достаточно часто. Не спрашивала, как она себя чувствует. Не настаивала на обследованиях, которые, как оказалось, в ее возрасте необходимы. Не была рядом, когда у нее случился инсульт. Не держала ее за руку. Не звала на помощь… Я не сделала ничего!
Теперь бабушка находится в коме.
Из-за меня.
Только из-за меня.
Я должна собрать деньги на операцию. И на это у меня есть не больше двух месяцев. Если я не справлюсь, то сама умру.
Смаргивая застывшее в глазах стекло, невольно концентрируюсь на своем опороченном облике. Портупея обвивает тело, как тугие оковы – вот оно, зримое воплощение реальности, в которую я встряла. Тонкие кожаные ремешки плотно сжимают шею, давят на ключицу, обхватывают грудь, стискивают талию, обвивают бедра – лишают меня свободы и гордости, даруя власть каждому, кто сегодня ночью пожелает смотреть, как я танцую.
Пойманная в ловушку. Плененная. Подавленная.
Даже так называемое боди – тонкая, практически прозрачная сетка – не угнетает настолько сильно, как эти проклятые путы.
С трудом отрываю от них взгляд и возвращаюсь к суровому лицу Розы Львовны. Ее холодные требовательные глаза будто бы читают мои мысли и без малейшего сожаления меня за них дисквалифицируют.
Я не могу этого допустить.
– Поняла, – говорю тихо, тщательно контролируя голос. Тут дело уже не только в том, что мне нужна эта работа, но и в том, что из «оплеухи» сделаны нужные выводы. Впредь позволять упиваться своими эмоциями не собираюсь. – Я готова, Мадам.
– Вот и отлично, – выталкивает она раздраженно. Уже на выходе, не оглядываясь, сурово командует: – Быстро на сцену.
Вдыхаю – резко, до боли в груди. И… зажмуриваюсь, чтобы подавить внезапное восстание.
«Сожги здесь все!» – визжат мои демоны.
Но я затыкаю их. Запираю по клеткам.
Выдыхаю медленно, словно выдавливаю из себя остатки слабости.
«Помни, зачем ты здесь», – обращаюсь к своей сознательной части. – «Тебя не сломать».
Вдох. Я направляюсь к двери. Каждый шаг – гулкий удар в пустоте, от которой нет спасения.
Выдох. Уже за кулисами.
Стартует мой трек.
Потрескивание старой кинопленки, щелчки зубцов проржавевшего механизма, пронзительный писк – все звуки, словно сигналы к началу обряда.
Пауза.
Я быстро, почти судорожно сжимаю и разжимаю кулаки. Ногти впиваются все глубже, боль пробивает кожу, но ее как будто становится недостаточно.
Удар.
И музыка, обрушиваясь, врывается в мое тело. Бьет молотками в висках. Заглушает мысли. Разгоняет сердце. Превращает кровь в бензин, который тотчас воспламеняется.
Nine Inch Nails «Closer» – это агрессивный гипнотический ритм, мрачный накал и текст, от которого скручивает внутренности.
You let me desecrate you,
You let me penetrate you[2]…
Я ступаю на сцену, как на арену для жертвоприношения. И жертва здесь я.
«I broke apart my insides[3]…» – настоящие отголоски моего состояния.
Публика встречает алчным оживлением – голодными глазами и вспыхивающими в них огнями ожидания. Мужчины не просто требует секса и зрелищ. Своим вниманием они буквально расчленяют меня на части. Атмосфера сгущается, вмиг становится душной, наэлектризованной. Жар почти осязаем – кажется, что блядская сетка моего боди готова расплавиться.
«Это всего пять минут… Всего пять минут…» – подбадриваю себя мысленно.
Начиная двигаться, заполняю выжженную похотью пустоту.
С этой секунды тело перестает быть моим. Оно становится инструментом чего-то большего. Чего-то темного, жадно ждущего своего часа.
«I’ve got no soul to sell[4]…» – очередное попадание.
Практически диагноз.
Каждый мой изгиб – часть гипноза. Каждый взмах – сакральный ритуал. Каждый поворот – хищный вызов. Каждый толчок – бурный выплеск. Каждый взлет – взрыв энергии. Каждое скольжение – фанатичная молитва.
Но не к Богу. Его давно нет в моей жизни.
Раскачиваясь, я вызываю ту самую тьму.
Сцена – мой алтарь. И я жгу. Жгу себя вместе с теми, кто осмеливается на это смотреть.
В вибрациях баса улавливается мистическое шипение огня, обжигающего все вокруг. Я кружусь, раздувая пламя ярче. Дальше. Выше. Сильнее. Поднимаю адский пожар.
Зал горит со мной.
И вдруг…
Все гаснет.
Один взгляд. Прямиком из преисподней. Орудуя, будто демон с кинжалом, пронизывает насквозь. Удар за ударом. Я хватаюсь за грудь. Задыхаюсь. Кричу. Падаю на колени.
«Нельзя! Вставай!» – стегаю себя мысленно.
Рывок, и я поднимаюсь на ноги. Зажмуриваясь, чтобы сбросить этот беспощадный взгляд. Стремительно ухожу в крутой поворот. С неестественной, будто магической, скоростью начинаю вращаться. Все быстрее и быстрее, словно остановить меня может лишь смерть.
– Это потрясающе, – долетает до меня чей-то восторженный возглас.
– Браво! – следует еще более громкое восклицание.
Я открываю глаза, но не вижу ни людей, ни блеска бокалов на их столах, ни света прожекторов, ни мельтешения лазера, ни мерцающего покрытия сцены.
Только его.
Он действительно здесь. Это не бред.
Господи… Он здесь.
Смотрит так, словно заявляет права. Будто существует подписанный кровью дьявольский контракт, по которому я принадлежу лишь ему. Полностью. Без остатка.
Господи… Прости, что обращаюсь к тебе со своей черной душой после всего, что натворила. Но я не знаю, как в одиночку выстоять.
Это не тот Дима, которого я помню из нынешней жизни. Нет. Этот мрачный мужчина вобрал в себя все свои прошлые «я». Каждое из шести воплощений, в которых он лгал, грабил, осквернял, убивал, насиловал и предавал.
Люцифер.
Внутри меня что-то разрывается. Нет, это не сердце… Ему ведь больше нельзя! Но что такое «нельзя», когда я теряю контроль?
Я бы хотела сказать, что оно уже не болит, не боится, не помнит.
Но оно помнит. И оно чувствует. Каждую гребаную секунду.
Уйти от взгляда Люцифера невозможно. Он держит на прицеле. Нашим страшным проклятием. Нашим общим грехом.
Мгновение, и я теряю ритм. Вновь на колени опускаюсь, только бы не сорваться в бездну. Сажусь, раздвигаю бедра. Верхняя часть тела извивается, словно змея – гибкая и опасная. Нижняя – в безумии втирает боль в гладкую поверхность сцены, будто пытаясь оставить на ней невыводимый след.
Ладонь скользит вверх, задерживается на пробивающемся сквозь сетку белья соске, огибает линию подбородка и мягко касается лица. Пальцы уходят в волосы и с дикой страстью тянут за пряди, как это мог бы сделать охваченный желанием мужчина.
Всхлип тонет в музыке. Но движения рвущегося тела вряд ли удается скрыть.
Опустившись грудью на холодный настил, чувственно ползу к краю. В этот миг сама не понимаю: жертва я или же хищница.
Трек идет на спад. Медленно растворяется музыка. Громкость снижается плавно, ниже и ниже, пока не исчезает совсем, оставляя в воздухе лишь мое дыхание – шумное, рваное, живое.
Это длится недолго.
Клиенты клуба перекрывают его жаркими овациями. Они хлопают не мне, а своей разыгравшейся похоти. А потому все это не может льстить. От этого хочется бежать. Бежать как можно скорее.
Но страшнее всех все равно он – Люцифер. Его взгляд прожигает меня насквозь даже сейчас. Прожигает и тянет за ту невидимую нить, которая намертво привязана к моей душе.
Никого не благодарю. Даже брошенные на помост деньги не собираю. Поднимаюсь и в спешке покидаю сцену.
Занавес.
[1] Empire Noir (англ.) – Темная империя.
[2] Перевод использованных в тексте строчек песни Nine Inch Nails «Closer»: Ты позволяешь мне осквернить тебя. Ты позволяешь мне проникнуть в тебя.
[3] Я разрываюсь изнутри.
[4] У меня нет души, которую можно продать.