Глава 4.1
– А где твой живот, мам?
Вопрос, который я надеялась избежать, повисает в воздухе.
Я перевожу растерянный взгляд на Саву, привыкшая, что он в таких ситуациях приходит мне на помощь. Вот только в этот раз я вижу, как он мрачнеет и отводит взгляд, словно ему стыдно, но он не готов этого признать.
– Дунай, я…
Несмотря на мою попытку как-то перевести тему, меня выдает голос. Дрожит и надрывается, выдавая мой истинный настрой.
– Что, других тем нет больше для разговора? Как можно обсуждать что-то, что не касается нашего мальчика? Нашего внука-а-а.
Никогда не думала, что буду рада истерике свекрови, но в этот момент она спасает меня от публичного разговора. Я пока не готова обсуждать ни с кем, а особенно с сыном свой выкидыш.
Хороню в себе эту боль и закрываю сундук позабытых воспоминаний на ключ, обещая себе, что переживу этот момент после, наедине с собой.
Я скольжу взглядом вдоль больничного коридора, пытаясь взглядом зацепиться хоть за что-то, но не могу ни на чем сосредоточиться. Сердце неравномерно бьется, отбивая ритм по грудной клетке, в ушах шумит волнами кровь, а сама я избегаю взгляда на Савелия.
Мой отец уезжает к нам домой за вещами и едой, видя, что мы с Дунаем совсем расклеились, а я даже испытываю облегчение. Папа, конечно, не задает мне вопросов, но смотрит слишком изучающе, заставляя меня чувствовать себя словно под микроскопом.
Он слишком хорошо меня знает и видит, что произошло что-то еще. И меня его подозрения нервируют. Я так и слышу будто наяву, как он скажет, что был прав насчет Савелия, и мне не следовало выходить за него замуж.
Не уверена, что я готова слушать это сейчас.
Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем двери реанимации открываются и к нам выходят двое. Врач и сопровождающая его медсестра.
Мужчина ростом с Савелия и выглядит рядом с ним не менее внушительно. Вызывает доверие. Когда он снимает маску, я считываю его настроение по лицу и с облегчением встаю, уже по мимике догадавшись, что Ваня не умер.
– Как наш сын, Василий Семенович? Насколько всё плохо?
Сава, пока мы тут сидели в ожидании, уже успел затерроризировать всю больницу, так что знал имена всех, кто находился всё это время в операционной.
– Мальчик жив, но в тяжелом состоянии. Перелом ног, черепно-мозговая травма и…
Врач делает паузу и снимает медицинский колпак.
– Самая тяжелая травма – это повреждение спинного мозга.
Тишина.
– Он сможет играть в хоккей? – задает вопрос Сава, и Дунай вскидывает голову, с ненавистью глядя на отца. В этот момент я разделяю его неприязнь.
Врач молчит. Смотрит на Савелия и мрачнеет. Разочаровывается, чего не может скрыть, несмотря на свой профессионализм.
– Это всё, что тебя интересует, Сава? Твой гребаный хоккей?
Из меня льется горечь.
Я бы многое могла пережить и забыть.
Его измену.
Предательство.
Собственное унижение.
Но не его равнодушие к судьбе сына.
– Вопрос стоит не в том, сможет ли он ездить на коньках или бегать. Вопрос в том, сможет ли он вообще ходить, – щурится врач, глядя презрительно на Саву, а затем переводит взгляд на меня. Выражение его лица при виде моего смягчается.
– Но он точно будет в порядке, доктор? Когда он очнется?
Я подхожу ближе, заглядывая в лицо врача снизу вверх. Мне кажется, сейчас я похожа на собачку, выпрашивающую у хозяина кость, и мне не стыдно.
Не стыдно за то, что я отчаянно надеюсь и жду, что он даст мне эту самую последнюю надежду. Вот только в глазах Василия Семеновича я вижу лишь собственное отражение. Он берет себя в руки и снова становится безучастным профессионалом.
– Если он выйдет из комы этой ночью, мы сможем дать положительный прогноз. Если нет…
Ответ повисает в воздухе дамокловым мечом.
Я прикрываю руками лицо и оседаю, не чувствуя пола под ногами.
Руки Савы подхватывают меня, не давая упасть, и я не отталкиваю его. Не в силах сейчас тратить время на обиды, когда жизнь моего ребенка висит на волоске.
Врач что-то еще говорит, отвечает на вопросы Дуная и Игната Аристарховича, а вот я медленно прихожу в себя.
Нужно взять себя в руки, чтобы, когда мой мальчик очнется, перед собой он увидел маму, а не опухшее чудовище.
В реанимационное отделение входить запрещено, а Ваню оставляют там под присмотром дежурного врача и медсестры, так что мы продолжаем сидеть в приемном покое в полной неизвестности.
У меня раскалывается голова, но я не прошу таблетки. Так я хотя бы чувствую себя живой. Вздрагиваю, когда слышу звук входящего сообщения. Свой телефон я давно поставила на беззвучный, проверяя его время от времени на предмет звонка от мамы.
– Мне нужно сделать звонок, – предупреждает нас Сава, прочитав сообщение на экране смартфона, а затем уходит в конец коридора.
Я столько лет замужем за ним, что могу сказать, о чем он говорит с собеседником, лишь наблюдая за его мимикой и движениями тела.
Если он взъерошивает волосы на затылке – проблемы на работе.
…кладет руку на ремень – разговор с кем-то вышестоящим по положению.
…опирается рукой о стену или любую поверхность, будь то стол или подоконник, – переживает.
…чешет подбородок – слушает приятные новости.
…ведет плечами – находится в предвкушении постели.
И сейчас я отчетливо вижу, как он хрустит шеей в разные стороны, а затем… ведет плечами.
– Мам, тебе надо отдохнуть. Давай я провожу тебя до палаты и прослежу, чтобы у тебя не поднялась температура, посижу с тобой. А папа останется здесь, будет ждать новостей о Ване.
– Нет, Дунай, – печально говорю я и качаю головой. – Папа не останется в больнице на ночь. У него срочные безотлагательные дела.
Я испытываю разочарование и прикрываю глаза, опираясь затылком о стену. Не хочу, чтобы Дунай видел, что между нами с Савой разногласия. Ни к чему сейчас показывать детям наш разлад.
– Он их отложит. У него сын в реанимации, о каких делах может идти речь?
Дунай бычится и пыхтит, то сжимая, то разжимая кулаки.
– Пусть идет. У Савелия серьезный бизнес, он не может всё вот так бросить и остаться. Да и толку тут нам всем вертеться? Ваня от этого быстрее в себя не придет, – пытается оправдать сына свекровь, но в этот раз муж ее не поддерживает.
– Что ты такое говоришь, Феня? Он мужик, а не баба, так что семью не бросит в такой момент. Не так я его воспитывал, чтобы он работой прикрывался и сбегал.
Между ними завязывается перепалка, и каждый не желает уступать.
Я тру виски, пытаясь разогнать застоявшуюся кровь и избавиться от пульсации. Их спор не помогает мне успокоиться, а после надо мной нависает тень, что я чувствую всем телом.
Я открываю глаза и вижу начищенные до блеска туфли Савы.
При виде них я вспоминаю, как чистила их до двух часов ночи, ведь иначе утром он бы устроил скандал, увидев на них хоть пятнышко.
– Если бы не туфли, я бы не проспала утром и купила бы Ване этот чертов альбом для рисования, – бормочу я себе под нос, но собственного голоса не слышу.
Вспоминаю, как утром меня разбудил звонок.
– Нина Федоровна, у нас ЧП, – голос классной руководительницы Вани звучал для меня спросонья, словно фон.
– Что случилось? Ваня опоздал на уроки?
Я глянула на часы. Десять утра.
Каждое утро детей в школу возил наш водитель Слава. Обычно я всегда по утрам контролировала, чтобы все выезжали из дома вовремя, но в этот раз не услышала будильник.
– Нет. Вовремя, – просипела учительница, а затем всхлипнула. – Ваня вышел на перемене в канцелярский напротив, и его… Его…
В тот момент вся сонливость слетела с меня одним махом.
– Что его? Что случилось? Аделаида Викторовна! Не молчите!
Меня буквально накрыла истерика, еще до того, как я услышала слова, которые перевернули весь мой мир.
– Нина? Ты меня слышишь? – вклинивается в мои воспоминания голос Муромцева.
– Что? – шепчу я и поднимаю взгляд выше, отрываясь, наконец, от его чистых туфель.
– Я говорю, мне нужно по делам отъехать. ЧП на заводе. Через часа три вернусь. Вы тут справитесь без меня?
Я моргаю, не сразу осознав, что он отпрашивается, но сам при этом уже принял решение. Хочет лишь успокоить свою совесть.
– Уходи, – еле разомкнув сухие губы, произношу я и отворачиваюсь.
Противно даже смотреть на него.
Я слышу его удаляющиеся шаги, а сама тихо плачу. О сыне. О разрушенной жизни. О сегодняшнем дне, который разделил жизнь нашей семьи на до и после.
Я выдыхаю, пытаясь привести себя в норму, как вдруг слышу слова Дуная, заставившие меня оцепенеть.
– Неужели она для тебя важнее жизни твоего сына?