* * *
Варшава, 27 мая 1941 года
Свернувшись калачиком на полу в комнате для допросов, я гадала, как долго продлится эта передышка, прежде чем Эбнер начнёт снова. Мой лоб был влажным от пота, на щеках остались солёные бороздки от слёз, и я пыталась стереть всё это с лица трясущимися руками. Во рту оставался едкий привкус рвоты.
Он может слушать мои «я не знаю», «поверьте мне», «пожалуйста» сколько угодно, пока ему не надоест. А потом что?
Когда охранники подняли меня, я напряглась, но они всего лишь снова усадили меня на стул. Я привалилась к столу, благодарная за эту паузу, и пишущая машинка снова зазвенела. Щёлк, щёлк, дзынь! Снова и снова, ведь эта женщина только и могла, что фиксировать происходящее. Губы сжаты, лицо пустое, в нём нет ни отвращения, ни сострадания. Во время особенно агрессивной серии ударов, когда я встретилась с ней взглядом, крича о помощи, она проигнорировала меня.
Эбнер сел напротив, в его налитых кровью глазах не было ни сочувствия, ни сожаления, только гнев и разочарование. Его щёки были в красных пятнах, рукава закатаны, волосы растрёпаны, кожа над верхней губой и у линии роста волос покрылась капельками пота. Многочасовые угрозы и избиение ребёнка не прошли бесследно.
Во время допроса я запрятала сведения о Сопротивлении глубоко в тайники своего разума. Но теперь я устала, так устала и так отчаянно нуждалась в стакане воды. Когда стул Эбнера заскрипел, я взмолилась, чтобы всё закончилось, но зловещий блеск в его глазах убил во мне всякую надежду.
– Приведите семью, – приказал он охранникам. – Может быть, они помогут нам освежить память девчонки. Начни с мальчика.
Он блефует. Господи, пожалуйста, только бы это был блеф. Они не станут пытать четырёхлетнего ребёнка. Но я своими глазами видела, на что они способны, и я знала, что они это сделают.
– Стойте! Пожалуйста, подождите!
Услышав мой крик, Эбнер хлопнул обеими руками по столу с такой силой, что я отшатнулась.
– Думаешь, ты такая чертовски смелая, чтобы сидеть здесь, как с отрезанным языком? – В один миг он оказался рядом со мной, схватил меня за волосы и откинул голову назад. Иглы мучительной боли пронзили кожу, а его разъярённое лицо зависло в паре сантиметров от моего. – Либо ты заговоришь, маленькая польская сука, либо я пристегну твою задницу к этому стулу, и ты будешь наблюдать, как семья расплачивается за твоё молчание.
Моя семья была его выигрышной стратегией в игре против меня. Последним моим шагом было признаться в чём‑то, в чём угодно, только чтобы он не разыграл её.
– Сообщения. – Всё, что мне удалось сказать, прежде чем мой голос сорвался. Когда Эбнер вернулся на своё место, ложь полилась из меня лихорадочным потоком. – Я получала сообщения от Сопротивления. Не знаю, кто их писал, там не было подписей…
Он наклонился ближе, и я отпрянула, обхватив свой голый живот, глупо полагая, что этот жест защитит меня.
– И что в них говорилось? – спросил он.
– Там говорилось, где забрать или оставить документы, и однажды я получила сообщение с просьбой предоставить информацию, необходимую для изготовления моих фальшивых документов, но это всё. – Я сделала паузу, чтобы выровнять дыхание, Эбнер встал. Мне следовало посмотреть, что он делает, но я была слишком потрясена, слишком беспокоилась о том, что я забуду придуманную мной же историю или позволю правде проскользнуть…
Что‑то загремело и с лязгом ударилось о стол; я сразу же отпрянула назад. Наручники.
Боже правый, мой план недостаточно хорош.
Я не знала, собирался ли Эбнер заковать меня в кандалы и послать охрану за моей семьёй, или же он специально, в целях запугивания, грохнул передо мной наручниками. Я знала лишь то, что у меня не было шанса на ошибку, предательство как вариант я даже не рассматривала. Мне нужно было взять ситуацию под контроль, нужно было убедить его.
– Кто тебя завербовал?
Я сдержала всхлипы, стиснувшие горло, и выдавила ответ:
– На улице лежала записка, я подняла её и развернула. Должно быть, кто‑то обронил её, поэтому в указанном месте я оставила сообщение, в котором говорила, как со мной связаться, чтобы я могла помочь.
Эбнер схватил меня за плечи в синяках и кровоподтёках и резко встряхнул – странный, судорожный стон вырвался из моего горла.
– Кто говорил тебе, что делать? Назови мне грёбаное имя.
– Я не могу. Подпись указывала, что это от Сопротивления, но там не было никаких имён.
– Куда ты несла свои документы?
– К куче булыжников в конце нашего квартала. Я прятала сертификаты под ними и там же забирала сообщения.
Когда его губы скривились в циничной усмешке, на меня обрушилась очередная волна эмоций, таких же безжалостных и болезненных, как его дубинка.
– Это правда, клянусь Богом…
Внезапный удар по щеке остановил мои причитания, едва подсохшая рана на губе вновь разошлась. Когда туман в сознании рассеялся, он притянул меня ближе.
– Перестань хныкать. И если хоть одно чёртово слово было ложью…
Я яростно замотала головой, но кроме всхлипов не смогла больше ничего из себя выдавить.
– Пожалуйста, отпустите меня и мою семью домой. – Захлебнувшись очередным потоком слёз, я даже не пыталась сказать что‑то ещё. Эбнер отпустил меня.
В комнате воцарилась тишина, нарушаемая стуком пишущей машинки и мучительными рыданиями, которые я не могла контролировать. Плача навзрыд, как безутешный ребёнок, я вжалась лбом в колени, пытаясь подчиниться приказу и успокоиться. Эбнер закурил сигарету и глубоко затянулся, удушливый дым полетел мне в лицо.
– Что ж, я рад, что ты решила сотрудничать, Мария. Жаль, что это заняло так много времени.
Всё это время я убеждала себя, что Эбнер нас не отпустит, но теперь я сделала признание, которого он так добивался. Может быть, где‑то внутри этого жестокого человека оставалось милосердие. Я сморгнула слёзы и встретила его неприязненный взгляд, пока он подносил сигарету к губам.
– Я ответила на ваши вопросы, герр штурмбаннфюрер. – Мой голос показался мне чужим, прерывистым и грубым. – Вы отпустите нас домой?
Эбнер положил сигареты и спички на стол.
– Я сказал, что отпущу тебя, если ты будешь сотрудничать, так? – спросил он, и я кивнула. Затем он повернулся к охранникам и слегка опустил подбородок.
Один схватил меня за правую руку, удерживая на месте, и прижал моё левое предплечье к столу. Всё произошло очень быстро, и у меня не было времени сопротивляться, когда зажжённая сигарета коснулась моей кожи. Жгучая боль вырвала крик из моего горла, но Эбнер надавил сильнее, прежде чем отбросить окурок и взять другую сигарету, которую уже прикурил второй охранник.
– Пусть это послужит тебе уроком, Мария. – Эбнер прижал сигарету ниже первого ожога и проревел, заглушая мой крик: – Ты упрямилась несколько часов, доказывала, что тебе наплевать на моё щедрое предложение. – Он взял третью сигарету, пока я корчилась от боли. Охранник крепко прижимал меня к столу, а Эбнер продолжил пытку. – Когда ты начала вести себя хорошо, было уже слишком поздно, наша сделка была расторгнута. – Четвёртая сигарета коснулась моей кожи, я услышала, как охранник чиркнул ещё одной спичкой, и этот звук заставил меня вскрикнуть почти так же громко, как от боли, причинённой ожогами. – Ты могла бы принять моё предложение, и я бы освободил тебя и твою семью, но ты этого не сделала. – На пятой сигарете с моих губ сорвался судорожный всхлип, и Эбнер поднял на меня глаза. – Глупая девчонка.
Он поднёс сигарету ко рту, затем охранник отпустил меня.
Пять ожогов, пять красно‑белых кругов воспалённой, расплавленной плоти, выстроенных идеальной линией. По одному за каждого члена моей семьи, включая меня саму.
Когда я прижимала больную руку к груди, запах собственной обожжённой плоти смешивался с вонью сигаретного дыма. Желудок сжался. Желчь, раздирая горло острыми когтями, брызнула на пол.
Охранник бросил что‑то в мою сторону, я вздрогнула, но мягкий хлопок ткани о дерево возвестил о возвращении столь желанной сейчас одежды. Я схватила её и оделась настолько быстро, насколько позволило изнывающее от боли тело. Когда охранники срывали с меня рубашку, они оторвали пуговицы, но я прикрыла испорченную вещь свитером. Одевшись, я не успела вытереть кровь и влагу с лица, как грубые руки сомкнулись на моих запястьях.
Когда я, спотыкаясь, возвращалась к «трамваю», мои ожоги пульсировали. Если бы я сразу же начала сотрудничать, мы могли бы вернуться домой…
Нет, я не попадусь в капкан его лжи. Эбнер вообще не собирался отпускать нас. Моя семья была всего лишь рычагом давления в этой порочной игре. Его козырем.
Как только мы вернулись в Павяк, охранники отвели меня внутрь. Это странно, но я даже была благодарна за их крепкую хватку. Резкая боль утихла, превратившись в тупую ноющую ломку, у меня не осталось сил тащить своё искалеченное тело по коридору. Но мне нужно было взять себя в руки, прежде чем мы доберёмся до камеры.
Меня допрашивали, вот и всё. Просто допрашивали.
Сосредоточившись на том, чтобы ставить одну ногу перед другой, я вознесла безмолвную молитву благодарности за то, что Эбнер не сломал мне ни одной кости и что следы пыток были скрыты одеждой.
До войны я благодарила Бога за мою семью, друзей и солнечный свет, и если что‑то влияло на данные мне блага, я жаловалась на невезение, которое принесла судьба. У меня хватало наглости спрашивать Бога, почему Он позволил дождю прогнать солнце, как будто гроза была худшим, что могло произойти с девочкой. Но с девочкой могут случиться гораздо более страшные вещи: арест всей её семьи, допрос гестаповцами, абсолютная беспомощность перед будущим. Всё, что у меня теперь было, – это дождь, и я не знала, вернётся ли когда‑нибудь солнце. Так что я нашла благословение среди грома и молний.
Когда в поле зрения показалась наша камера, я увидела, что моя семья ждёт в напряжённом молчании и только мама ходит взад‑вперёд. Она, вероятно, расхаживала так с тех пор, как меня увели. Кислая вонь пота, мочи и рвоты окружила меня и смешалась с запахом крови и дыма. С запахом улицы Шуха. Я не могла их замаскировать, но ещё о чём‑то я рассказывать не собиралась.
Кароль первым заметил меня, и его лицо просияло.
– Мария вернулась!
Охранники втолкнули меня внутрь. Когда я упала на пол, мама оказалась рядом со мной в мгновение ока, а затем она бросилась на охранников с леденящим кровь воплем:
– Ублюдки!
Надеясь, что смогу убедить своих родителей в том, что меня просто допрашивали, я выдавала желаемое за действительное.
Однажды мы ходили в Варшавский зоопарк и наблюдали, как смотритель кормит львов. Когда мужчина приблизился к вольеру, один лев бросился на него, но животному помешали прутья решётки. У меня не было сомнений в том, что если бы не эти прутья, работник зоопарка был бы мёртв.
Совсем недавно мамины светлые волосы были убраны в привычный элегантный пучок, но он растрепался, пока она боролась с охранниками, которые пришли нас арестовывать. Теперь её волосы ниспадали на лицо непослушными волнами, обрамляя дикие глаза и изогнутые губы, и она напомнила мне того льва. Мама была явно нацелена на то, чтобы вырвать кадык у каждого из охранников, и, вероятно, сделала бы это, если бы они не захлопнули перед ней дверь. Она схватилась за решётку, требуя, чтобы эти трусы вернулись и сразились с ней, но они исчезли в глубине коридора и их шаги стихли.
Тата вцепился в решётку, затем подошёл к маме, но она оттолкнула его, опустилась на колени и прижалась лбом к двери.
Мама никогда не ругалась при нас, и глаза Зофьи расширились.
– Что случилось, Мария? – спросила сестра дрожащим голосом. – Где ты была?
Если бы я продолжила лежать неподвижно, то уже вряд ли смогла бы когда‑нибудь пошевелиться снова.
– Личный допрос, – пробормотала я, привставая, но не решаясь посмотреть сестре в глаза. – Мама расстроена, потому что они толкнули меня.
Может быть, Зофья мне поверила. Или, может быть, она размышляла, была ли вспышка гнева такой уж неоправданной, какой я её изобразила.
– Тогда что с тобой такое?
Хотя я и подозревала, что сестра задаст этот вопрос, услышать его всё равно было тяжело.
– Я устала, – сказала я, когда мама снова подсела ко мне, и мой голос дрогнул.
– Но ты…
Мама подняла голову и посмотрела на сестру:
– Зофья Флорковская, больше ни слова.
Зофья испуганно отшатнулась, прикусила дрожащую нижнюю губу и отступила к койке. Тата сел рядом с ней, поцеловал в щёку. Он взглянул на маму, которая открыла рот, но прежде чем она смогла заговорить, Кароль подбежал к ней. Он грыз воротник рубашки – и это свидетельствовало о том, что брат глубоко задумался, ведь он знал, что нельзя жевать свою одежду.
– Что такое «ублюдок»?
– Это грубое слово, Кароль, – ответил тата.
– Тогда почему мама его сказала?
– Прости, дорогой, но они… – Мамин голос сорвался. – Они толкнули твою сестру.
– Это было нехорошо с их стороны, – сказал Кароль. Он бросился к таракану, за которым наблюдал до того, как мама обругала охранников. Преследовал таракана, пока тот не юркнул в угол.
Тата смахнул слезу с лица Зофьи.
– Ты присмотришь за братом?
Зофья присоединилась к Каролю, а тата сел на пол рядом со мной и мамой. Мы прислонились спинами к стене, из‑за чего мои синяки заныли, но я слишком устала, чтобы как‑то реагировать. Я убрала с руки тонкую корочку засохшей крови. Лишь бы родители этого не заметили…
– Дорогая, пожалуйста, – прошептала мама, хотя им и так всё было ясно.
Я моргнула, на глаза навернулись слёзы, когда тата нежно накрыл мою руку своей.
– Когда они пригрозили привести туда вас, я дала им ложную информацию.
Родители молчали. Мама стёрла поцелуем слезу с моей щеки, затем бросилась к двери и встала к нам спиной. Она запустила обе руки в свои волосы и сжимала голову так, что костяшки пальцев побелели. Её плечи дрожали. Затем она пересекла камеру и усадила Зофью к себе на колени.
Когда я утёрла последнюю сорвавшуюся слезу, тата положил что‑то мне на ладонь. Это был маленький кусочек его хлебного пайка, смешанный с небольшим количеством грязи и по форме напоминающий крошечную шахматную фигуру – пешку, размером в половину моего мизинца. Я спрятала пешку в ладони, переплела свою руку с папиной и благодарно пожала её. Положила голову ему на плечо и отдалась изнеможению. Знакомый шёпот достиг моих ушей, когда я почти заснула:
– Ты сильная и храбрая, моя Мария.
Несмотря на то что мной всё сильнее овладевало забытьё, я смогла различить дрожь в его голосе.