Глава 2
В себя прихожу на очень короткий срок.
– Вы в реанимации. Сейчас поставим капельницу – станет легче, – сообщает бестелесный голос равнодушным тоном, когда я дергаюсь, пытаясь приподняться.
Куда там?
Безуспешно.
Слабость дикая. Руки не слушаются, ног не чувствую.
Тело ощущается странно. Как мое и не мое одновременно. Я чувствую, что его ломает и корежит. Внутри болят и стонут сотни мышц и костей, о существовании которых я прежде не догадывалась. Мало этого, по венам вместо крови струится огненная лава. Она жжет и жрет меня изнутри. И в то же время все это будто происходит за стеклом – с моим организмом, но будто отдельно от меня.
Как так?
Не понимаю.
– Значит, я выжила? – еле шевелю потрескавшимися губами. Делаю вывод, отталкиваясь от самочувствия. Если бы умерла, наверное, воспринимала бы все иначе.
– Да, поздравляю.
Это издевка? Нет?
Не могу уловить по интонации.
В голове вата. Картинка перед глазами плывет и смазывается. Из-за яркого света люминесцентных ламп постоянно набегают слезы, а веки опускаются.
Слабость.
Дурацкая слабость накатывает. Но мозг-то работает.
Да, работает. И картинки последних событий подкидывает одну за другой. Одну за другой.
Покадрово. Ярко. Жутко. Жестко.
Акцентируя внимание на словах оборотниц, выражении их глаз, лиц. Действиях.
Снова становится немилосердно страшно, что дыхание спирает.
Секунда. Две.
Щелчок, и мозг переключается на иное. Диагностирует собственный очень слабый резерв и дальше пустоту.
Пустоту?
Почему пустоту?
Прошибает потом. Бросает в жар. В холод. Снова в жар. Потряхивает. В груди нестерпимо ломится сердце.
Почему я будто неправильная внутри? Так, словно выпотрошена?
Это же… ошибка?
Правда, ошибка? Ну, пожалуйста!
Разлепив совершенно сухие губы, беззвучно ими шевелю, а затем задаю самый главный вопрос:
– Что с моим малышом?
Я маниакально хочу услышать позитивный ответ, который придаст мне сил. Подарит надежду жить дальше и бороться со сложностями безжалостного мира.
Хотя почему мне? Нам!
Мы будем бороться. Мы. Со Стивом. Ведь у нас есть наше будущее. Наш ребенок. Наше чудо. Наше сокровище.
Все будет хорошо. Будет же? Ну, пожалуйста, матушка-Луна. Умоляю!
– Беременность, к сожалению, сохранить не удалось.
Ровный монотонный голос лупит наотмашь. Фантомной рукой сдавливает горло и перекрывает кислород.
– Что?
Задыхаюсь.
– Вы слишком сильно ударились, когда упали с лестницы.
С лестницы? С какой лестницы? Что за бред?
– Я не падала. Вы путаете.
– Я повторяю лишь то, что мне сказали, – настаивает голос. – Вы пришли на чужую свадьбу. Устроили некрасивую сцену перед женихом и невестой. Кричали, угрожали, скандалили. Вам показалось этого мало, и вы САМИ бросились с лестницы.
От диких слов поднимается тошнота. Глаза затягивает туманом. Сердце рвется на ошметки. Душа на части разлетается.
– Нет… Ну, нет же! Не-е-е-ет! Ложь!
Это была моя свадьба! Я не убивала своего ребенка!
Вопль рвется из самого нутра.
Он настолько дикий и ненормальный, что пугает не только присутствующих рядом медиков, но и меня саму.
– Успокоительное. Срочно! Двойную дозу коли. Не хватало, чтобы она и у нас что-то вытворила.
Кажется, меня удерживают. Наваливаются сверху. Давят. Колют. Что-то говорят-говорят-говорят. Слова звучат фоном. Я на них не сосредотачиваюсь. Белый шум и только.
Неважно.
Уже ничего неважно.
Больше ничего нет. Моей теплой искорки под сердцем нет. И меня, кажется, тоже больше не существует.
Только боль. Единственная, кто остался со мной. И не сдается.
Как так? Я – мертвая. А боль – живая.
***
Следующие недели я провожу на больничной койке в государственной клинике. Это не моя прихоть. Врачи настаивают, что реабилитация – дело затяжное.
Проблема не в физическом состоянии. Синяки, ссадины, трещины в ребрах, сотрясение и другие не запомнившиеся мне последствия встречи с Зариной Мининой заживают относительно быстро. Белый халат уверяет, что всего за десять дней.
Я не отслеживаю.
Десять, так десять. Мне все равно.
Для меня время застыло еще в той точке, когда я узнала о гибели моего малыша. Остальное перестало иметь значение.
День. Ночь. Какая разница, если личный кошмар не кончается?
Наступает темнота, сменяется светом новых суток, а ничего не меняется…
Ничего.
Раскалённый адский котёл, в котором я варюсь вместе с отчаянием, болью, мучительной тоской и одиночеством, так и бурлит. Не стихает.
Я почти ничего не ем, много сплю и не хочу просыпаться. Во сне мне легче. Там не больно, там почти хорошо…
Я понимаю, что в вязкое состояние апатии меня погружают нарочно. Не зря же постоянно ставят капельницы и делают инъекции. Пичкают успокоительными препаратами на завтрак, обед, ужин.
Белые халаты «лечат мне мозги».
Ага, именно так и говорят.
Спасают меня от меня самой, блокируя острую фазу истерики и не позволяя прийти в себя. Заверяют, что я сильно нестабильна. Вплоть до того, что могу начать буянить, рвать на себе волосы, кричать, выйти в окно, причинить вред другим, чтобы хоть как-то выплеснуть невыносимые душевные страдания.
Откуда такие неверные выводы? Не понимаю.
Спокойная и рассудительная по жизни, никогда ни на кого не нападала, не угрожала, теперь я числюсь потенциально опасной личностью, истеричкой.
Было бы обидно за нелепые наговоры, но под седативными мне большей частью все равно. И я вновь варюсь в пограничном состоянии. А день вновь сменяет ночь. И все продолжается по кругу.
Пока однажды не прекращается.
– Таюшка, детка, как ты?
На пороге палаты откуда не возьмись появляется моя бабушка. Еле шаркая ногами, опираясь на опору, позволяющую ей двигаться, она добирается до моей кровати и тяжело опускается в рядом стоящее кресло.
Меня одолевает шок. Бабуля уже довольно давно, лет десять, не меньше, не покидает свою квартиру из-за болезни суставов. А сейчас находится в моей палате. Как?
Ответ на этот вопрос получаю через пару мгновений, когда вслед за моей единственной родственницей порог переступает Карен Лобов, отец Стива, а затем и его личный телохранитель, огромный двухметровый двуликий с плечами, которые еле проходят в дверной проем.
Последний выставляет на прикроватную тумбу бумажные пакеты с логотипом известного продуктового гипермаркета, а затем молча, как и вошел, покидает палату.
– Бабушка. Откуда ты тут? – задаю вопрос, когда мы остаемся втроем.
Мой голос звучит сипло и тихо. Кажется, за прошедшее время я слегка отвыкла говорить.
Зато отлично помню бабушкины руки. Она и сейчас держит мои ледяные ладони в своих сухеньких руках, согревает, напитывает участием и теплотой.
– Господин Лобов сделал любезность и помог мне приехать, – отвечает мама моей мамы. Ее глаза на секунду обращаются к мужчине в дорогом костюме и белоснежной рубашке, манжеты которой украшены платиновыми запонками, потом вновь сосредотачиваются на мне. – Звездочка моя, я так скучала. И очень переживала, что ты не хочешь меня видеть.
Что?
О чем она говорит?
Хмурюсь, пытаясь понять, когда я такое могла провернуть? Не выходит. В голове туман, до конца не выветренный после лечения.
– Я же объяснял, Аша Мирсовна, Тая просила дать ей передышку, чтобы прийти в себя после несчастного случая, а уж потом пускать гостей… и родственников. Вы должны ее понять, – впервые подает голос Лобов-старший.
– Конечно-конечно. Я просто очень рада видеть внучку.
Диалог, который слушаю, нисколько не проясняет ситуацию, лишь запутывает ее сильнее, но я не спешу об этом сообщать. Уж очень четко в глазах двуликого читается предупреждение не дурить.
Не дурю. Но отчаянно стараюсь вникнуть в происходящее.
Бабуля в палате проводит еще десять минут. Задает несколько вопросов, на которые я, к счастью, могу дать ответы, рассказывает о себе, чтобы не волновалась: соседка ей охотно помогает, и в целом всё в порядке. Оставляет мне пакет пирожков с яблоками, которые всегда для меня печет, и бутылочку домашнего морса, затем, крепко обняв, также медленно, как вошла, выходит.
Телохранитель Лобова ей помогает. Переглядывается со своим начальником и плотно прикрывает дверь.
– Что происходит? – не выдерживаю, когда мы с отцом моего жениха, или бывшего жениха, раз Стив так ни разу меня не навестил, остаемся наедине.
– Всё происходит так, как надо, – информирует тот, облизывая губы. – Теперь ты достанешься тому, кому и должна была принадлежать изначально.
В душе вспыхивает злость. Он меня с вещью сравнивает?
А достаться я должна кому? Ему что ли?
С ума сошел? Свихнулся от переизбытка власти?
Конечно же я видела высокомерие этого двуликого, когда мы со Стивом изредка приезжали к ним в гости.
Семейные ужины. Именно так назывались пафосные застолья, организуемые раз в месяц, где мать моего жениха исполняла роль радушной хозяйки, стараясь всячески угодить мужу, а уж потом остальным гостям. А Карен Лобов вел себя, как властелин мира, пресытившийся сноб и просто вопиюще наглый мужчина.
Я никак не комментировала. Зачем лезть с никому ненужным мнением в сложившийся уклад и портить отношения с будущим мужем? В каждой семье свои порядки. У них так. У нас все будет иначе… вот же наивная светлая душа.
– Вы о чем, Карен Заурович? – уточняю, сжимая под одеялом кулаки.
– Просто, Карен, Тая, – улыбается оборотень. – Для тебя… просто Карен.
Я не согласна, но пока молчу, наблюдаю.
Он отталкивается от подоконника, возле которого стоял, пока в палате была бабушка, медленно приближается и склоняется надо мной. Нависает огромной черной скалой, нарушая мои личные границы, жадно втягивает воздух рядом с виском. Потом еще раз и еще.
Замираю, не шевелясь, хотя внутри кипит настоящий вулкан.
Впервые в жизни я чувствую, что зла. По-настоящему зла на самоуправство двуликого. Мне не нравится его тон, его поведение, его самоуверенность.
Хозяином жизни он может быть где угодно, но не со мной. Начнет приставать – дам отпор. Если коснется хоть пальцем, тронет против воли, буду драться. Пусть это звучит громко и слегка наивно, учитывая, что я слабее котенка и никогда ни на кого не поднимала руку. Все бывает впервые. И сейчас я готова отстаивать себя и свое мнение.
Свое «не хочу».
Свое «не обязана».
Я – омега? Добрая, открытая, созидающая и милосердная оборотница?
Не чувствую в себе ничего светлого. Только серую пустоту с осколками боли.
Не знаю, улавливает ли Лобов-старший мое неприятие, но к большой радости отступает назад. Складывает руки на груди, хмурит густые брови, что-то обдумывая и странно меня разглядывая, потом мотает головой.
Молчаливое противостояние взглядов длится не меньше минуты, затем незваный гость все же соизволит ответить.
– Я первый тебя нашел, Таюшка, – от того, как он произносит мое имя, по спине пробегает ледяная дрожь, – вот только ты решила это проигнорировать. На сына моего залипла. Дурочка. Но ничего, я исправил ситуацию.
Каждая следующая фраза настораживает сильнее.
Подбираюсь, но продолжаю слушать.
– Настоящая истинная вправила Стиву мозги, замкнула связь на себя. Впрочем, сын не особо и сопротивлялся. Женился на Зарине с улыбкой. Можешь вечером посмотреть вчерашний репортаж в новостях. Они счастливы.
– Женился? Счастливы?
В глубине души уже не удивляюсь. Приняла. Мой жених не мог не слышать моих криков во время нападения Мининой. Но не пришел на помощь. Выходит, своим бездействием им способствовал. Да и за время моего тут пребывания ни разу не объявился. Не проведал. Не узнал, как я, как наш ребенок. Чем помочь? Самоустранился.
Легко и просто, будто произошло недоразумение, а не трагедия, сломавшая жизни.
– Естественно. Ты – всего лишь омега, Тая, какой бы сладкой не была. Зарина – истинная. Но есть и еще кое-что. Останься он с тобой, я бы лишил его наследства, а мой сын не привык себе в чем-то отказывать. Родство с семьей Мининых дало ему вес в обществе и огромное состояние, приданое жены.
Любовь к половинке своей души, как не больно, но это понимаю. Меркантильность, как причину, нет. Никоим образом.
– А как же наш ребенок? – привожу весомый довод в свою пользу.
– Твоя беременность была ошибкой. Стив это понял, да и тебе пора понять. Он – не твой оборотень, ты сделала неправильную ставку.
Матушка-Луна, он будто про сделку говорит, а не о чувствах, не о живом существе, которое жило и развивалось внутри меня.
– Но теперь все будет хорошо, – заявляет двуликий уверенно. – Ты займешь положенное тебе место. Станешь моей, как должна была стать изначально. А я позволю тебе родить. Не сейчас, позже.
– Вашей? – не знаю, смеяться мне или плакать. – У вас же есть жена.
– Ну и что? Она – не истинная и даже не омега, – пожимает Карен Лобов плечами. – Просто жена. Договорной брак. А я хочу свою собственную куколку. Податливую и сладкую омежку. Я хочу тебя. Целиком. Под себя.
– Зато я не хочу, – шепчу в наглые глаза оборотня.
– А это неважно, Таюшка. Ты же не готова рисковать здоровьем своей бабушки? Оно и так у нее слабое. Смотри-ка, еле к тебе дошла. Но так рвалась. Так спешила…
Мерзавец!
Ногти впиваются в кожу ладоней, так сильно стискиваю кулаки.
А Лобов-старший уже по-хозяйски меня осматривает. С усмешкой подмигивает и уверенно добавляет, что в больнице меня продержат до конца недели, чтобы полностью снять с успокоительных (догадаться, по чьей воле в меня их вливали литрами, теперь труда не составляет), затем выпишут, а он встретит.
Не отвечаю. Да и не нужен ему мой ответ. Он все решил, в известность поставил. А я должна принять.
Должна…
А не пошел бы он в болото и не утопился?
Игнорируя присутствие двуликого, больше не произношу ни слова. Вновь укладываюсь в постель, отворачиваюсь носом к стене и натягиваю повыше одеяло.
Меня знобит от слабости и того, кошмара, в который я снова попала. Или не выбиралась до сих пор, просто этого не понимала.
Но расстраиваться не спешу. Это слишком легко сделать: опустить руки и сдаться. А я не согласна. Мне нужно быть хитрее. Дождаться, когда врачи перестанут пичкать гадостью мой организм, и только потом включать мозг и думать, как поступать.
Ни за что не стану куколкой Лобова. Ни за что!
Я выберусь.
Ужом извернусь, но выскочу из ловушки.
***
Вечером, как и говорил Лобов-старший, по местному каналу показывают свадьбу его сына.
Красивую. Яркую. Веселую.
Сказочно прекрасная невеста в белоснежном платье и тонкой, как паутинка, фате, стоя напротив не менее счастливого жениха в темно-сером смокинге, произносит свою брачную клятву и получает такую же в ответ.
Родители новобрачных светятся улыбками. Мелькают сотни вспышек, чтобы запечатлеть знаменательный момент.
Гости громко улюлюкают и желают счастья.
Диктор за кадром тоже желает.
А я нет! Я больше не чувствую в себе сил созидания и милосердия, которые присущи омежкам. Я желаю молодой паре Лобовых прочувствовать на себе все то, что они сделали со мной.
Всепрощение?
Нет, я больше этим не страдаю.