Измена. Пируэт с предателем (Линда Мэй)



Глава 6

Просыпаюсь в больничной палате. Комната заставлена цветами. За окном бледный рассвет. Небо серое, последние листья облетают с деревьев. Осень. Лежу в кровати, тело ноет, нога тяжелая и неповоротливая.

Дотягиваюсь до телефона на тумбочке. Новостные издания уже неделю шумят о моей аварии. Сначала писали, что прима-балерина Мариинского театра была за рулем пьяная. Теперь вышли опровержения, которые уже никому не нужны. Обсасывать мое падение было гораздо интереснее.

Как говорят, ложечки нашлись, а осадочек остался. Моя репутация уничтожена. Как и моя нога.

Подозрения о вождении в нетрезвом виде с меня сняли, когда в крови нашли конскую дозу снотворного. Кто-то подмешал его мне в чай.

Какая тварь это подстроила?!

Открываю новости театра. “Инна Бурина получила звание прима-балерины. Она заменит попавшую в аварию Диану Вишневскую в главной роли спектакля «Жизель».

Кровь мгновенно начинает стучать в висках, в груди разливается жар. Почти уверена, что снотворное в термосе — дело рук этой московской дряни! Решила занять мое место на сцене и рядом с моим мужем?!

Чтоб тебя! Со всей дури швыряю телефон о стену.

Слышу поспешные шаги снаружи. Заглядывает медсестра. Оглядывает хмуро меня, затем разбитый телефон на полу.

— У вас все в порядке? — спрашивает.

— А по мне незаметно? — рявкаю раздраженно в ответ.

Она молча смотрит на меня, как на больную, и закрывает дверь.

Снова ложусь на подушку и накрываюсь одеялом с головой, пытаясь спрятаться от этого кошмара. Но не успеваю прикрыть глаза, как снова слышу шаги у моей палаты.


Дверь медленно открывается, заходит Андрей.

— Зачем пришел? Я же сказала, больше не хочу тебя видеть! — подскакиваю, едва сдерживая гнев.

— Я все еще твой муж, — отвечает Андрей невозмутимо, закрывает за собой дверь.

— Лучше бы ты помнил об этом, когда наяривал со своей Буриной, — язвлю, чувствуя, как огонь внутри разгорается сильнее.

— И еще я твой художественный руководитель, — добавляет он, проходясь по палате.

— Отправь цветы, как остальные делают, и нечего сюда заявляться, —говорю грубо, пытаясь задеть его.

Андрей тяжело вздыхает, качая головой:

— Диана, почему с тобой так трудно?!

Смеюсь. Вот подонок!

— В моих анализах нашли конскую дозу снотворного, придурок! Кто-то подсыпал его мне в термос. А ты просто собираешься это замять? — голос дрожит от ярости.

— А ты, конечно, хочешь, чтобы вся страна обсуждала, как у нас в театре снотворное балеринам подсыпают? — он явно пытается успокоиться, но в голосе сквозит раздражение.

— Если это правда — пусть обсуждают. Держу пари, это твоя новая протеже подсуетилась. Что, покрываешь ее теперь, признавайся?!

Андрей снисходительно качает головой, глаза сверкают холодным блеском:

— У тебя врагов — полный театр, и за его пределами еще толпа наберется. Кто угодно мог это сделать! Например, тот, кто цветы тебе притащил, вонючие лилии.

Он про Демида? Ему зачем меня травить? Да и не такой это человек. Демид как огромный страшный медведь, но совершенно безобидный.

Уверена, это Бурина. Устраняла сильную конкурентку. И мужа моего предусмотрительно соблазнила, чтобы все с рук сошло.

— Недели не прошло, как меня нет в театре, а она уже прима и танцует вместо меня? Совпадение? — спрашиваю, испепеляя его взглядом, вскидываю напряженную ладонь в вопросительном жесте.

— А что мне оставалось? Непонятно, когда ты вернешься. И вернешься ли вообще…

— Ах ты мерзавец! — восклицаю я нечеловеческим голосом. — Вон отсюда пошел! Вон! Вон!!!

Андрей смотрит на меня с изумлением и злостью.

Потом сплевывает, бормоча под нос проклятья.

— Как ты достала, истеричка! — рявкает, и пулей вылетает из палаты.

Дверь захлопывается за ним с оглушительным звуком, оставляя меня в звенящей тишине.

***

Через пару дней меня выписывают. Планирую поехать в гостиницу. Не к Вронскому же возвращаться!

Зачем-то приезжает мама.

После часа ругани и пререканий, раздающихся на все отделение, я сдаюсь. Едем к ней.

Захожу в тесную прихожую со старомодными зелеными обоями, и меня окутывает знакомый запах.

Кажется, прошла целая вечность с момента, когда я в последний раз была в этом доме. И за это время мамина квартира с окнами на Владимирский стала больше напоминать дом-музей Дианы Вишневской.

Прохожусь по гостинной, рассматривая фотографии с моих премьер. В стенке в рядочек мои награды из детских и юношеских соревнований. Даже старые афиши висят на стенах.

В спальне все почти так же, как когда я уезжала. Моя кровать аккуратно застелена, книжная полка с журналами о балете, и плюшевый медведь на подушке.

Все в этом доме кричит, как сильно меня мама любит и гордится.

Поэтому я и сбежала.

Отец нас бросил, когда я была маленькая, а мама сделала меня центром своей вселенной. Она всегда обожала балет и, кажется, воплотила во мне свою мечту.

Запираюсь у себя, не хочу никого видеть. Сплю целыми днями. Мама только изредка приносит выпить лекарства и что-нибудь поесть.

А вот ночью, напротив, не могу уснуть, хоть убей! Лежу часами и смотрю в окно на ноябрьский туман и дождь в свете уличных фонарей. Ужасаюсь от мысли: что, если я больше никогда не смогу вернуться на сцену? Кто я, если не прима Диана Вишневская?

Никто.

Дни тянутся как жвачка. Пока я не избавлюсь от гипса, моя жизнь на паузе. Вронский, хоть и козлина последняя, но прав в том, что в ней нет ничего, кроме балета.

Не то чтобы для меня это открытие. В балете по-другому никак.

Но когда сделал все ставки на одну лошадь, а она внезапно сдохла, тут и слететь с катушек можно.

Очередным пасмурным утром выползаю из комнаты и на костылях ковыляю в туалет. На обратном пути заглядываю на кухню и останавливаюсь.

Мама стоит улыбается. На столе огромный торт с горящими свечками: “30”.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Сегодня мой день рождения. Я про него забыла.

Лучше бы и не вспоминала. Мне тридцать, а жизнь просто днище какое-то!

Мысль об этом душит, заставляет трястись то ли от страха, то ли от ярости:

– Ты же знаешь, мне нельзя есть такое! Нужно беречь форму! – рявкаю я.

Или она уже крест на мне поставила, как муженек и все остальные?!

Не могу удержать горячие слезы. Скатываются по щекам.

Улыбка медленно исчезает с маминого лица.

– Думаешь, теперь твоя дочь-калека будет сидеть целыми днями с тобой и жиреть? Наконец-то никуда не денется, будет плясать под твою дудку и слушать вечное «я же говорила»! Счастлива, наконец?! – кричу, рыдая.

Понимаю, что мама ни в чем не виновата, но не могу сдержать эмоции. Они внезапно вырываются из меня как ураган.

– Диана, что ты такое говоришь! – на ее лице возмущение и разочарование. – Я просто хотела…

Но я не даю ей договорить:

– Что ты хотела?! Ну скажи, что?!

– Чтобы ты взяла себя в руки! – рявкает в ответ. – Целыми днями сидишь там, жалеешь себя! Так нельзя! Жизнь на этом не заканчивается!

– Моя – заканчивается! – восклицаю я. – Это и была – вся моя жизнь. Как ты не понимаешь? Сцена – мой воздух! Балет – мой мир!

Это я еще молчу про то, что меня предал близкий человек.

Мама собирается что-то сказать, но внезапно раздается звонок в дверь.

Замираем. Кого еще принесла нелегкая? Мы, вроде, никого не ждем.

Мама идет открывать, а я остаюсь на кухне. Подхожу к торту, задуваю ненавистные свечки. Посмотрев на это все, достаю цифру «3» и швыряю в мусорку.

Смотрю на оставшийся «0». Вот так больше похоже на правду.

Ковыляю через гостиную к себе. Из прихожей доносятся голоса. С кем там она разговаривает? Соседи, что ли?

Не успеваю ничего сообразить, как в комнату заходит Демид. На его кожаной куртке блестят капли дождя. В одной руке — огромная корзина розовых роз и эустом, в другой — коробка с тортом.

— С днем рождения, Диан!