Глава 2
Стою на пороге, хватаясь за дверную раму, потому что ноги вдруг становятся чужими, ватными.
Картинка перед глазами размывается, пульс грохочет в висках, будто там кто-то методично и жестоко бьёт молотом. Внутри всё обрывается, проваливается куда-то глубоко вниз — и там, на самом дне, начинает жечь ледяной огонь унижения и боли.
— Зорин, ты вообще охуел?! — от жесткого голоса командира все присутствующие вздрагивают.
Кроме меня.
Меня теперь не напугать грубостью, ведь худшее, что могло — уже произошло. Я просто остолбенела от шока, поэтому даже дрожать не могу. Просто стою как каменное изваяние и даже сбежать не в силах.
Командир резко шагает вперёд, закрывая своим широким плечом то, что я больше не могу видеть.
Даже вздохнуть нормально не могу. Мне словно ударили под дых.
Сердце бьётся быстро-быстро, захлёбываясь в собственной крови.
Почему-то становится стыдно.
Невыносимо, до слёз, до судорог.
Стыдно за эту идиотскую надежду, с которой я мчалась сюда. За жалкие слёзы у забора. За командира, перед которым унижалась из-за своего мужа. И за то, что так отчаянно, так слепо верила, будто он будет счастлив увидеть меня. Будто ему нужна именно я.
Холодной струёй внутри пробивается мысль: как давно? Сколько ещё раз, пока я молилась ночами, чтобы он вернулся живым? Пока я глотала снотворное, потому что сна уже не было. Пока убеждала себя, что его молчание — лишь из-за плохой связи, или телефон потерял, да что угодно, лишь бы живой.
Мои мысли прерывает до боли знакомый голос предателя:
— Товарищ полковник, это недоразумение. Я сейчас все объясню… — принимается оправдываться он, и с каждым лживым словом некогда любимый голос тонет в том гуле, что нарастает в моей голове.
— Мне твоя болтовня нахуй не сдалась, Зорин. Объяснишь все в письменной форме, — голос Хасанова рокочет по палате будто раскаты грома. Но до меня уже доносится приглушённо, словно через толстый слой воды. Однако я отчетливо различаю нотки презрения и ярости, так созвучные с моими собственными.
Только сильнее прочего я сейчас испытываю боль где-то в солнечном сплетении. Как будто у меня желудок встал. Ноет, зараза, так, что я даже пошевелиться не могу.
А Хасанов продолжает:
— И вы мадам, будьте готовы отчитаться о своей «работе» командиру госпиталя, — кажется обращается к шлюхе моего мужа.
— Рустам Дамирович, может по-тихому все решим? — лебезит Виталик. — Без лишней волокиты, бумажек всяких, а? Ну вы же сами знаете, как сложно тут без бабы, неужели не грешили ни разу? — судя по тому, что несет мой муж, он меня даже не заметил за широкой спиной командира.
Хасанов чуть поворачивает голову ко мне, бросая быстрый, почти злой взгляд через плечо. В глазах его — раздражение, смешанное с каким-то странным, жестоким сочувствием, будто он увидел перед собой не униженную женщину, а беспомощного ребёнка, который только что узнал, что мира больше нет.
Я прижимаю ладонь ко рту, едва удерживая тошноту. Не могу смотреть ни на кого — ни на мужа, ни на эту девицу, торопливо собирающую одежду с пола.
Я уже даже не ревную. В груди только глухая, горячая, кровавая пустота, которая медленно расползается по телу, убивая остатки чувств.
И уже даже не злюсь. Слишком больно, чтобы злиться. Слишком страшно понимать, что всё это было зря. Что годы моей жизни, мои надежды, любовь, планы — ничего не значат.
— Ты на меня не примиряйся, Зорин, — полковник теперь говорит куда тише, будто соболезнуя моей утрате. Ведь прямо сейчас во мне умирает любовь. — Если бы меня такая жена дома ждала, я бы ни одну шкуру к себе не подпустил. А ты размениваешься…
— Товарищ полковник, признаю, оступился, — продолжает нудить урод, — ну с кем не бывает? Простите на первый раз, а? Обещаю, больше не повторится.
— Мне твои извинения не нужны, капитан, — отрезает командир, даже не повышая голос. Его слова звучат тише, но от этого только страшнее.
Он делает шаг в сторону, и я невольно отступаю — он отшатывается чуть вбок, открывая мне снова эту… картину.
Эту мерзкую, пошлую, будто нарочно срежиссированную сцену. Теперь уже без грязной драматургии, просто как есть: муж, почти одетый, лихорадочно заправляющий футболку в штаны. И теперь он кажется более жалким, чем пока был голый.
— А вот ей — наверно нужны, — сухо бросает командир, глядя не на Виталика, а прямо на меня. И этим взглядом будто бьёт током, возвращая меня в сознание.
Я выпрямляюсь. Не потому что стало легче. Просто потому что иначе рухну. А это — не вариант. Я не дам Виталику увидеть, как я сыплюсь. Не ему.
Урод оборачивается. Медленно. Глаза его округляются, будто он только сейчас меня увидел. Только сейчас осознал, кто стоит на пороге.
— Настя?! А ты тут… зачем?.. — голос у него хриплый, даже не виноватый — скорее растерянный. И это самое обидное.
Он даже не раскаивается. Скорее просто удивлен. И кажется, будто его куда сильнее заботит то, что скажет начальник. А моя реакция безразлична…
Я смотрю на него, как на чужого. Словно вижу впервые. И да, я впервые вижу его таким. Таким омерзительно настоящим.
— Судя по всему — затем, чтобы на развод подать, — цежу я, изо всех сил сдерживая слезы.
Разворачиваюсь и спешу сбежать подальше, пока никто не увидел, как мне больно.
Просто иду прочь. Из палаты. Из этих стен. Из жизни моего мужа.