Глава 2
Пока пациентка неуклюже присаживается напротив, тщательно придерживая рукой живот, я изучаю ее медицинскую карту.
Ермолаева Елизавета Елисеевна.
Е.Е.Е.
Едва не напеваю вслух мотив из бременских музыкантов, но вовремя вспоминаю, что я не одна.
Поднимаю взгляд, незаметно изучая девушку.
Она при этом не видит моего лица, напряженным взглядом отчего-то всматривается в свою медицинскую карту на моем столе, словно это бомба замедленного действия.
Темноволосая, с узким лицом и округлым подбородком, она обладательница мягких черт лица, полных губ, которые сейчас нервно прикусывает, прямого маленького носа и больших карих глаз.
Волосы небрежно распущены, четко очерченные брови вразлет, на лице ни грамма косметики.
В груди отчего-то щемит, когда я подмечаю деталь, наверняка не ускользнувшую и от мужа.
Лиза Ермолаева – внешне практически моя копия. Только слепой бы не заметил.
Становится душно, и я растягиваю ворот блузки, с тоской поглядывая на закрытое окно. И не открыть, на улице похолодало.
Копия. Только куда более совершенная.
Молодая. Плодовитая. И уже беременная.
Не сразу меня отпускает, так что я делаю вид, что тщательно изучаю ее документы, хотя буквы перед глазами расплываются, превращаясь в нелепые чернильные кляксы.
– Вы были ассистенткой Саяна Руслановича, – утверждаю, зачем-то поднимая не относящийся к приему вопрос. – Вы довольно молоды, обычно Саян предпочитает более опытных медсестер.
Сердце не спокойно, тело обдает испариной, а я никак не могу унять тревожное чутье, которое так и кричит, что с этой пациенткой мне дело иметь не стоит.
– У меня первая категория, так что Саян… – следует заминка, которая мне категорически не нравится, – Русланович высоко оценил мои таланты. Я заслужила свое место, но была вынуждена уволиться по личным мотивам. Смешивать работу и личную жизнь – не в моих правилах.
Ермолаева поднимает на меня взгляд, и в них горит болезненный вызов, словно она требует, чтобы я продолжила разговор и спросила, что она имеет в виду.
Ее лицо при этом искажено напряжением, но вместе с тем решительностью.
А вот я каменею, слыша в ее голосе намек, который мукой оседает за грудиной.
За все эти годы я привыкла, что многие вешаются на моего мужа, привлеченные его статусом, деньгами, красотой. Но каждый раз ведусь, близко к сердцу воспринимая любые намеки. Просто стараюсь не подавать вида, что я боюсь. Отчаянно боюсь потерять Саяна.
Сглатываю плотный ком и выпрямляюсь. Сердце беспокойно стучит, колени неожиданно мелко дрожат, и я сжимаю бедра, чтобы не выдать своей нервозности пациентке.
Провожу стандартный опрос про самочувствие, наличие жалоб, болей, отеков, были ли предыдущие беременности, измеряю артериальное давление, чтобы исключить риск гипертонии и преэклампсии, и окончательно успокаиваюсь за работой.
Со своей неполноценностью я зверею и на любую мало-мальски красивую и здоровую женщину смотрю, как на соперницу, к которой может уйти мой муж.
Неужели я настолько измучена, что даже на беременную готова кидаться?
Ясно ведь, что у Ермолаевой есть свой мужчина, и как бы сильно она ни была на меня похожа, Саян в ее сторону не посмотрит.
– Любовь Архимедовна, – возвращает меня в реальность голос Ермолаевой, – все анализы в моей карте. Я еще на прошлой неделе повторно сдала кровь на токсоплазмоз, цитомегаловирус, герпес, гепатиты, сифилис и ВИЧ.
– Не вижу тут анализов на краснуху, – хмуро листаю я результаты тестов.
– Я переболела ей еще подростком, так что в этом нет необходимости. Но в первом триместре врач всё равно заставил меня сдать анализ и на краснуху, так что в самом конце найдете.
Достаю нужный листок. Иммуноглобулин G положительный. Не соврала.
В нашем деле верить стоит только официальным документам. Некоторые пациенты могут врать, несмотря даже на серьезность ситуации и риск осложнений. Таков менталитет большинства. Пока не болит, будут молчать и надеяться, что всё обойдется.
– Кто вас вел до меня? – спрашиваю я Ермолаеву, изучая ее карту.
– Елена Федорова из областной.
– Почему к нам перешли? Она грамотный специалист.
Обычно я так не поступаю, но сейчас мне отчего-то хочется, чтобы она ушла и больше не возвращалась.
– Были на то причины, – уклончиво отвечает она и отводит взгляд.
Решаю не наседать и с тоской понимаю, что уходить она, кажется, не собирается.
– Проходите за ширму и ложитесь на кушетку.
– Зачем? – настораживается Ермолаева, будто впервые на приеме у врача.
Я выдавливаю из себя успокаивающую улыбку, хотя дается она мне тяжело.
– Не переживайте, всё хорошо. Я просто аккуратно прощупаю ваш живот, посмотрю, как там наш малыш устроился.
Я стараюсь говорить мягко, как со всеми пациентками, но она хмурится.
– Мой малыш, – поправляет меня. – И говорите мне сначала, что будете делать, только потом можете меня трогать.
– Да, конечно.
Разные пациенты мне попадались, и с характером, и плаксивые, но чтобы настолько в штыки меня воспринимали – такое впервые. Будто я чем-то насолила ей или она беспокоится, что я захочу ей навредить.
Мою руки под проточной водой, обрабатываю антисептиком и только после захожу за ширму и подхожу к пациентке, которая лежит на кушетке вся одеревеневшая и готовая в любой момент лягнуть меня. И зачем, спрашивается, просилась именно ко мне, если я ее так сильно не устраиваю?
– Сейчас я коснусь низа живота, Елизавета, – мягко нажимаю чуть выше лобковой кости, здесь всё в порядке. – Иду выше, не пугайтесь.
Ермолаева при этом не моргая смотрит в потолок и тяжело дышит. Руками вцепилась в свою кофту, которую держит над животом, да так сильно, что они дрожат. Гулко втягивает в себя воздух каждый раз, когда я касаюсь ее в разных местах.
Стараюсь не тянуть, так как вижу, что ей некомфортно, но когда чувствую изнутри толчок, замираю.
– Не понравилось, что его беспокоят, – улыбаюсь, ощущая трепет.
Лицо пациентки смягчается, она опускает взгляд и с теплом смотрит на очертания пяточки своего ребенка.
Как же долго я мечтала о том, что когда-нибудь и я смогу вот так наслаждаться радостями материнства, чувствовать толчки своего первенца и хотеть солененького, но всё, что мне остается – это помогать другим беременным женщинам, надеясь, что однажды и на моей улице остановится грузовик с пряниками.
– Вы можете встать, матка мягкая, тонуса нет, малыш лежит правильно, – говорю я, практически не слыша своего голоса, и отхожу обратно к раковине.
Мою руки, вытираю их одноразовым полотенце и отхожу к столу, ожидая, когда пациентка сядет напротив.
Стараюсь взять себя в руки и вдруг вспоминаю, что не задала вопросы про наследственность со стороны отца. Так была погружена в мысли о Саяне, что мозг как будто сам избегал касаться этой темы. Вот только в первую очередь я врач, а не ревнивая женщина.
– Кто отец ребенка? Или графу пустой оставляем? – спрашиваю я, когда Ермолаева снова садится напротив.
Она резко дергается, будто я отвесила ей пощечину, вся вытягивается струной и будто задерживает дыхание. Резко после выдыхает, но тело так и остается напряженным. А вот в глазах вспыхивает не то раздражение, не то вызов. Так обычно зверье смотрит на хищника, когда бежать уже поздно, но без кровавой схватки оно не сдастся.
– Почему же пустой? – тянет она с нажимом, нервно теребит лямку своей сумки, которую держит перед собой, как защиту.
Она медлит. Миг, другой. Слишком долго для такого простого ответа.
Я смотрю поверх очков на беременную пациентку и жду ответа. Чувствую, как что-то холодное и липкое сжимает грудь, и слышу ответ как сквозь вату.
– Грачёв Саян Русланович.
Молча печатаю, а затем каменею и опускаю взгляд на монитор, где вбила имя отца.
Мое дыхание срывается, руки дрожат и без сил опускаются на клавиатуру.
На экране беспорядочно и хаотично печатаются буквы, а я с усилием моргаю, пытаясь поймать взглядом имя отца ребенка.
Неужели однофамилец?
У мужа редкое имя, и я дергаю ворот блузки под врачебным халатом. Слышу треск разорванной ткани по шву, а сама едва не задыхаюсь, продолжая смотреть на знакомые буквы, которые, как бы я ни силилась перечитать их, складываются только в один набор слов.
Грачёв…
Саян…
Русланович.