Глава 9
Ближе к пяти приходят мои мамочки из родительского комитета с двумя огромными сумками-баулами.
– Марья Андреевна, это вам, – ставят возле доски и устало выдыхают.
– Мы понимаем в какой вы сейчас ситуации, все потеряли, вот собрали вам… у кого что было.
– Знаем, как вам сейчас тяжело.
Я киваю, сжимая пальцы так, что ногти впиваются в ладони.
– Спасибо вам. Это… – в горле сразу образуется ком, – да не надо было…
– От старших детей осталось, новые пока дорастут… А вам нужнее сейчас.
– Спасибо, больше… – я неловко прикладываю пальцы к губам, чтобы не расплакаться.
– Смотрите, тут, – раскрывают одну сумку, – рубашки, теплые свитера, пара джинсов, а тут – детская куртка, ботинки.
Все ношеное, но чистое и аккуратное. Вещи, которые кто-то бережно отобрал, будто передавал частичку своей доброты. Пахнут чужим домом, чужим порошком, но в этот момент они для меня становятся ценнее, чем новенькие вещи с ярлыками.
Сама когда-то собирала одежду в Красный Крест. Выбирала аккуратно, чтобы не было потертостей, зашивала порванные швы. Тогда думала, что помогаю, и не знала, что сама когда-нибудь окажусь на месте той мамы, которая достанет из пакета чью-то куртку.
– Марья Андреевна, – звонит Иван Андреевич, – я вас жду на стоянке. Мила там внизу должна еще быть.
– Иван Андреевич, а вы бы не могли подойти к школе, – снова приходится его просить. – Мне тут родители собрали для мальчишек одежды две сумки, боюсь, не донесу сама.
Моя квартира встречает нас запахом гари. Сразу бросается в нос – едкий, горький, будто выедает всё внутри. Запах горечи. Удушливый привкус утраты. На мгновение я задерживаюсь на пороге, от того что сердце сжимается до боли.
Коридор встречает меня пустотой и ощущением будто стены сжались, став уже и выше, как в давящем кошмаре. Потолок покрыт потеками сажи, которые, будто тёмные слёзы, стекают вниз. Вдоль стен – следы от воды, грязно-серые полосы, оставленные пожарными шлангами. Линолеум вспучился от тепла, обугленные края кое-где торчат вверх, будто рваные раны.
В углу, под слоем пепла, виднеется кроссовок Мишки – его любимый, с зелеными полосками. Один. Второго не видно, наверное, сгорел или затоптан. На вешалке обгоревшие куртки.
Кухня встречает обугленными шкафчиками, которые словно выдохнули свои последние остатки силы. Стекло окна треснуло, рамы почернели от копоти, а от занавесок остались только черные лоскуты.
Иван Андреевич стоит в дверях, даёт мне время оглядеться. Виолетта и Мила молча заглядывают в квартиру, не решаясь ступить внутрь.
– Вот что бывает, если не соблюдать технику безопасности, – тихо говорит Иван, обращаясь к дочкам.
Да. И Косте еще влетит за это. Вчера я просто была то ли в шоке, то ли в трансе от всего этого, но сегодня картина как никогда ясная.
Из нашей комнаты забираю железную коробку Кости. Она обуглилась сверху, но, возможно, то, что было внутри уцелело. В шкафу лежат стопками обуглившиеся вещи. Если перебрать, может, что-то и осталось.
Я забираю чудом уцелевшую нашу общую фотографию с мальчишками и Зевсом, когда он был ещё котёнком. Угол фотографии почернел, но лица уцелели. Мне нужна какая-то точка опоры.
– Здесь страшно… – Виолетта озирается, шепчет, будто боится потревожить тишину.
– А что у них нет огнетушителя? – спрашивает Мила.
Я вытираю слезы, чувствую, как мои руки дрожат.
– Не все думают, что может случиться пожар. Люди считают: это где-то далеко. Вот вам реальный пример, почему важно быть готовыми ко всему, – Иван чуть хмурится, но отвечает спокойно.
Хоть и жестко, но он прав. Я не думала, что это может случиться со мной.
– Виолетта, Мила, подождите нас в коридоре, – голос Ивана Андреевича звучит ровно, но с той ноткой, которая не оставляет места для споров. Девочки молча кивают и, переглянувшись, исчезают за дверью.
Я остаюсь с ним в комнате.
– Марья Андреевна, – он зовёт меня, и в его голосе нет привычной строгости. Только спокойствие. Только уверенность. – Всё обойдётся, – продолжает он, голос низкий, спокойный, будто его уверенность может вытянуть меня из этой пропасти. – Просто нужно время.
Я пытаюсь что-то ответить, но слова застревают в горле. Вместо этого слёзы наворачиваются на глаза, а затем обрушиваются лавиной. В груди комок, руки дрожат, и я больше не могу сдерживаться. Сдаюсь.
Закрываю лицо ладонями и сваливаюсь в истерику.
– Марья Андреевна, – его тёплая ладонь ложится мне на плечо, уверенно, но бережно. Так страшно одной со всем этим справляться. Так страшно… Что я разворачиваюсь и утыкаюсь лицом в его грудь. Ткань его толстовки грубоватая, пахнет снегом, чуть влажным воздухом и чем-то мужским, надежным.
– Марья… Андреевна… – держит меня, позволяя выплакать всё, что рвётся наружу. – Марья… – не отталкивает и ждет. – Маш…
Маш… Вдруг слышу я, и моё сердце сжимается от неожиданности. От него этого звучит так тепло и мягко. Иван произносит моё имя так, будто пробует его впервые. И в этом звуке – что-то сокровенное, что-то, что не даёт мне отстраниться.
Поднимаю голову. Встречаюсь взглядом с его. Глаза цвета мокрого асфальта после дождя – глубокие, непроницаемые, чуть хмурые.
Его взгляд медленно сползает с моих глаз к губам. И в этой секунде заключено всё. Время замирает, а между нами возникает какое-то непонятное напряжение. Густое, опасное, как перед грозой.