Я выскочила к банкомату через дорогу, чтобы снять деньги, непрерывно улыбаясь во весь рот, как чокнутая, и пробегая под самым носом сигналивших мне машин. Когда я протянула болгарину деньги, я всё ещё продолжала улыбаться – мне очень нравился проигрыватель, и я поверить не могла, что теперь он мой. Болгарин вышел из‑за стола, наблюдая за мной, и обнял меня в порыве передавшейся ему радости: «Такая маленькая! Я так и подумал, что гимнастка!»
Болгарин оказался бывшим тренером по плаванию. Откуда‑то из задних развалов барахла вышли два коротко стриженных амбала (тоже в спортивных костюмах). Они были похожи на двух его неудавшихся воспитанников‑пловцов. Они подхватили проигрыватель вместе со столиком из цельного куска дерева. «Ты на нем еще танцевать будешь», – сказал болгарин и хлопнул по столешнице ладонью, демонстрируя прочность стола. Я покопалась в ящике разных пластинок и выбрала те самые рок‑н‑роллы, сингл Принца «Кисс» и сборник Билли Холидей – вечером, раздумывая, что именно поставить в первый раз, я выбрала её пластинку, и когда заиграли звуки, села на матрас, прислонившись спиной к стене. Как можно было с такой легкостью петь о разбитом сердце? Внутри меня скреблись какие‑то стихи, но им было ещё очень далеко до поверхности.
Я снова была без коврика. Без мешка риса, без витаминов и без проездного. Но я была счастлива.
Глава 2
Мэрия
В ноябре исполнился третий месяц на моей работе номер один. Первый круг ада в череде говно‑работ. Еще в сентябре Большая Чешка нашла мне место через мужа одной её сотрудницы – охранника в резиденции мэра. После лета в мэрии начинался активный сезон светских мероприятий и им нужны были подавалки. Я надела самое строгое платье из моего скромного гардероба и отправилась на собеседование. Я шла пешком – полтора часа в каждую сторону – и думала лишь о том, что не могу позволить им отказать мне в работе! Это было одно из трех устрашающих зданий‑бегемотов с огромными гранитными колоннами в самом центре Сити, прямо на станции «Банк». Мэрия работала как самая настоящая «контора» (во всех смыслах этого слова) – всё было очень формально, общение только шепотом, металлоискатель на входе, строгая униформа, никаких накрашенных ногтей, макияжа, украшений или пирсинга. Нельзя пользоваться телефоном, нельзя разговаривать друг с другом, нельзя, нельзя, нельзя… Мне выдали чёрный передник с вышитым на груди гербом и галстук в жёлтую и чёрную полосы. В «Меншн Хаус» я впервые научилась завязывать галстук. Мучаясь с узлом, я вспомнила слова одного друга, который научил меня правильно чистить банан – с черенка, не с «носика»: абсолютно всё в жизни учит нас хотя бы одной какой‑то вещи.
После очень формального собеседования, по помпезности вполне тянущего на конкурс на должность в инвестиционном банке, мне сообщили, что я принята и что от меня требуется принести на работу свою белую рубашку. У меня была только одна белая рубашка. На груди у неё была небольшая плиссированная вставка (из того же белого хлопка). Я тщательно её выгладила и, повесив на вешалке на руку, прошагала с ней нехитрый, всегда по прямой, но долгий маршрут. В первый свой рабочий день от волнения я пришла на полчаса раньше. Я переоделась и только успела выйти из женской раздевалки, чтобы направиться в банкетный зал (где некоторые подавалки уже начинали сервировать столы), как меня остановил наш надзиратель. Он следил за опозданиями и контролировал рабочий процесс. Он ничего не делал, но его появление никогда не предвещало чего‑то хорошего. Это был худощавый высокий парень‑индус, безупречно аккуратный и отполированный до лоска от кончика лакированных туфлей до напомаженных волос. Он остановил меня и с крайним раздражением завопил: «Было же четко сказано – простая рубашка!»
Он выразительно впился глазами в плиссированную вставку на моей груди. Несколько подавалок беззвучно выскользнули из раздевалки за моей спиной – все они были одеты в одинаковые гладкие белые рубашки. Мой первый день даже не начался и мог вполне так и закончиться. До начала смены ещё было немного времени. Я почувствовала, как кровь подступила к лицу. По сути у меня не было денег, чтобы купить новую рубашку – для этого мне нужно было залезть в деньги «на пропитание». Из‑за паники я не могла сообразить, куда мне бежать и что делать. Я вспомнила, что Большая Чешка работает где‑то неподалеку, и позвонила ей, чтобы спросить, где в Сити можно купить копеечную белую рубашку. Она направила меня в ближайший «Маркс Спенсер» – там в детском отделе (секция школьной формы) можно было купить самый дешевый вариант. День был очень жаркий. От бега по улице и галопа вверх‑вниз по ступеням магазина у меня так высохло во рту, что язык прилип к нёбу и я не могла сказать ни слова. Я вбежала в отдел с безумными глазами, схватила рубашку с наклейкой «12 лет» и, не примеряя, помчалась обратно в мэрию. Непонятным мне образом за двадцать минут я все успела, включая галстук, который я завязала с первого раза. На подкашивающихся ногах, налившихся пудовой тяжестью после схлынувшего напряжения, я начала свой первый день.
В мэрии меня кормили. Безденежье научило меня некоторым навыкам выживания: ты ешь не тогда, когда голоден, а когда есть еда. Каждый день в «Меншн Хаус» проходили званые ужины, благотворительные балы и какие‑то разные фуршеты. Для каждого такого случая составлялось меню из трех блюд и десерта. Обычно готовили чуть больше, чем было нужно («и на приходящего», как говорила моя бабушка и всегда чистила ещё несколько картофелин). Всё, что оставалось после званых ужинов, оставляли на больших металлических подносах на кухне на растерзание челяди (надзиратели ели отдельно).
Смена всегда начиналась с нового расписания – нас распределяли на шесть групп примерно по семь человек в каждой и назначали лидера на каждую группу. Функция лидера была лишь в том, что он стоял впереди своей маленькой колонны подавальщиков. Лидер получал немного больше денег в час и до лидера нужно было дослужиться. У них была своя банда. У мелких лидеров был высший лидер – верховный надзиратель – это был верх иерархии, самая последняя каста пирамиды «Меншн Хаус». Таких неприкасаемых надзирателей было всего трое – верещащий молоденький индус, спокойная рыжая Шарлотта и Джейн, самая злобная из троих. Джейн напоминала директрису тюрьмы – она гладко зачесывала свои тёмные полудлинные волосы и стягивала их в неизменный низкий хвост‑хлыст. На ней всегда был темно‑синий костюм из жесткой ткани – прямая юбка ниже колена и строгий пиджак. Джейн никогда, ни при каких обстоятельствах, не улыбалась. У нее был небольшой рот и узкие, плотно сжатые губы, которые, казалось, от улыбки треснут и порвутся как нетренированные связки при попытке сесть на шпагат. Ощущалось, что она была ещё молодая женщина – навскидку ей было от силы тридцать, но она уже была настоящей выдрой в климаксе. И главное – что было для меня неизменным источником веселья – её фамилия звучала в переводе как Трясохуй!
Вслед за оглашением нового расписания шла стратегическая планёрка, которая заключалась в том, что один из верховных лидеров зачитывал меню на день. Это была высокая кухня и поэтому в меню всегда были фигуры речи вроде «медальоны из телятины с желе из спаржи и чипсами из пастернака». Затем нас каждый раз монотонно инструктировали по пожарной безопасности и после этого давали сигнал разойтись на группы и приступить к сервировке. Всё это делалось с такой важностью, как будто каждый раз мы планировали операцию по раскрытию шпиона.
После всех необходимых формальностей мы расходились по огромному залу и час сервировали столы. Они были такие длинные, что с одного конца стола едва можно было разглядеть человека, сидящего на другом конце. Столы для античных пиров. Я шла с металлическим подносом, на котором были сложены столовые приборы, и раскладывала возле каждого посадочного места ножи и вилки – десертные, столовые, для мяса, для рыбы; затем я брала другой поднос и расставляла бокалы – для воды, для белого вина, для красного вина, для ликёра. Последний этап сервировки – поставить на стол на равном расстоянии друг от друга кувшины воды со льдом, которую мы набирали из двух больших металлических чанов в дальнем углу зала. Весь процесс был медитативный и проходил в полной тишине, не считая приглушённого шуршания армии дворецких. Никто никогда не болтал друг с другом, не напевал, не обменивался шуточками. Это была не сложная и даже приятная своей размеренностью работа, но мне вселяла больше радости мысль о долгом пути домой под моросящим дождем, чем этот гнетущий час сервировки.
По периметру зала между колоннами стояли на постаментах огромные мраморные статуи римских и греческих богов. Одни только постаменты были на полголовы выше меня, богов же можно было рассмотреть только на расстоянии – вблизи было видно лишь их ступни. Со временем я научилась определять богов по одним лишь пальцам ног и лодыжкам. Если во время банкета нужно было находиться в зале, мы стояли, выстроившись маленькими колоннами, за этими постаментами и ждали команды надзирателя. Но обычно мы только бегали туда‑сюда из кухни на минус первом этаже наверх в банкетный зал – мы выносили тарелки с новыми блюдами и убирали грязную посуду.
Часто тарелки были горячие, особенно когда подавали основное блюдо. Повара ставили их на кухне на специальные поверхности с подогревом. Если моя группа была одной из последних в очереди, то к тому моменту тарелки успевали раскалиться как угли. Поэтому для подачи вторых блюд нам разрешали надевать специальные белые перчатки – я называла их перчатки Майкла Джексона, но жгло и сквозь них (даже при попытке наебать систему и надеть два слоя). Самое страшное было, когда группа, идущая впереди, задерживалась. Следующая за ней группа вынуждена была стоять в коридорчике у лестницы в банкетный зал и ждать с тяжелой раскаленной тарелкой в каждой руке. Один раз во время такого ожидания стоящая рядом со мной девочка начала плакать. Тарелки к тому же нужно было нести ровно, не наклоняя, соблюдая параллель с полом. У блюд всегда была какая‑то особая хитро‑мудрая сервировка – какой‑нибудь шалашик из стеблей спаржи, на верхушке которого балансировала сопля из горчичного желе. Иногда эта башенка падала или начинал растекаться соус, создавая на белой поверхности тарелки бесформенный развод – надзиратели жадно рыскали по тарелкам глазами в поисках такого проступка, чтобы затем при всех отчитать жертву. Персонал постоянно увольняли за подобные вещи. Большинство из них были молодые студентики из хороших британских семей – Крессинды, Уильямы и Таллулы – они жили с родителями в хороших районах и работали два дня в неделю, просто в воспитательных целях. Привыкали к ответственности. Они были слишком юны и тепличны для таких прилюдных унижений. Они начинали плакать, у них тряслись подбородки. Наверное, им казалось, что это самый ужасный момент в их жизни. Когда мы стояли одной длинной шеренгой, выслушивая эти публичные бичевания, я делала «невидимую стеночку» руками в белых перчатках.
Гостей всегда было много. Это были настоящие балы Золушки – перчатки выше локтя, свисающие до оголенных плечей серьги‑канделябры, смокинги. Чтобы раздать всем еду, нужно было бегать на кухню несколько раз. Как только доходила очередь до последнего стола, уже приходилось бежать убирать тарелки у первого. Убирали тарелки всегда по парам – кто‑то нес чистую тарелку, другой сгребал на нее объедки и собирал грязные тарелки стопкой. Грязные ножи и вилки нужно было раскладывать на верхней тарелке этой стопки особым веером – этим премудростям нас обучал главный дворецкий мэрии – лысый альбинос с белыми ресницами и кожей настолько бесцветной, словно он был покрыт слоем мела. Он был похож на белую мышь с чёрными точками зрачков.
Грязные тарелки и объедки относили в боковую комнату за колоннами – «помоечную». Вот там стояла настоящая каста рабов. Это были самые взрослые представители персонала: до такой степени замученные жизнью мужики, что позволяли молодым соплякам‑надзирателям прикрикивать на них и обращаться с ними как с собаками. Все чистильщики были чёрными с огромными рабочими ручищами и широкими плечами – они выглядели внушительно, но напоминали чудищ, руки которых свободны, а к ногам прикованы валуны.
Еды выкидывали очень много. У меня каждый раз застывала рука и обливалось кровью сердце – тонны нетронутой еды самого лучшего качества отправлялись в помойный бак. Чистильщики, без конца сгружавшие еду в ведро и ставившие тарелки на конвейер посудомоечной машины, были раскормленные и привыкшие. Они работали в мэрии давно и им всё было по барабану, особенно сладкое. Я часто видела, как в мусор летели нетронутые шоколадные трюфеля ручной работы – не пара штук, а целый поднос.
Я получала минималку – 6 фунтов 50 пенсов в час. Из этого ещё вычитался налог – итого в месяц едва набегало восемьсот. Половина этой суммы уходила на аренду. Остаток – на жизнь. На работу и с работы я ходила пешком, экономя деньги, но зато иногда могла позволить себе зайти в магазин пластинок и купить что‑нибудь. К новому году я купила себе самый дорогой винил своей коллекции – двойную пластинку «Лед Зеппелин», II и III концерты – за целых 20 фунтов.
За всю осень я не написала ни строчки. Писательство, поэзия, красивые слова и чувства – все это было словно из другого мира, не имевшего ко мне никакого отношения. Я забыла и о себе, и о том, что могу быть интересна мужчинам.
Мои обе пары носок обветшали, как истлевшая рубаха на скелете конквистадора. Большая Чешка называла их «гнилые носочки» – «Посмотри на свои гнилые носочки!» Я ненавидела её деревенскую прямолинейность. Её толстокожесть, её манеру без малейшего намека на деликатность. Я отправила носки в мусорку, а вместе с ними и трусы. Мне нравилось носить джинсы и ботинки на голое тело. Быть голой оказалось приятнее, чем носить застиранные тряпки. В этом было что‑то босяцкое. Что‑то пацанское. В моей голове я слышала мамино: «Ты же девочка!» И у меня был на всё один ответ: «А мне поссать!»
Мне нравилось ходить такой: босой, натянув на глаза капюшон или шапку, с волосами короткими для того, чтобы собрать их в хвост или сделать какую‑то приличную прическу. Я всегда ерошила их рукой, хотя они и без того всегда имели торчащий вид. Во мне бурлил непонятный протест, какого я не помнила с подростковых лет. Я не всегда понимала, против чего именно я протестую, но в этом бунте была такая мощь, что иногда мне хотелось схватиться за ствол дерева и вырвать его с корнем, как сказочный гигант. Иногда я вдруг переходила с шага на бег от того, что эта неизвестная энергия хлестала во мне во все стороны, как змея, зажатая в руке. Это были такие ощутимые брожения, что порой мне становилось не по себе. Я боялась, что наживу себе какую‑то болезнь, что эти тёмные силы как‑то мне навредят. Мне казалось, я изотру себя в порошок от этого скрежета желваков. Я успокоилась только тогда, когда мне приснилось, что я держу за черенок, как огромную кисть винограда, все клетки своего организма. Я смотрела на них, а они как соты – прозрачные и светятся – и с удивлением отметила, что среди них нет ни одной больной. Пока Большая Чешка несколько раз за зиму переболела гриппом, я не нажила себе даже хилый насморк.
Однажды в мэрии был «большой день» – торжественное посвящение в должность нового мэра. По этому случаю устраивалось два банкета – для высшего общества и для заслуженной челяди, которая была такой же частью особняка, как канделябры и римские колонны. Я была в зале, где чествовали прислугу. Там были самые настоящие кучера в ливреях, охрана в военных мундирах и прочий люд из другой части особняка, который я даже ни разу не видела. Пока они пили шампанское и весело общались в соседнем зале, я готовила банкетный стол. Моя группа ушла смотреть в окно салют, и на некоторое время я оказалась одна в пустом зале. На боковых столиках по углам комнаты стояли пиалы с орехами и солеными крендельками. Из потайной боковой двери вдруг вышел седой мужчина в темно‑синем кителе и твердой размеренной походкой пересек зал. Я уже видела его раньше несколько раз и считала, что он работает в охране. Меня укреплял в этой мысли тот факт, что он постоянно сновал по служебным частям особняка, появляясь в самых неожиданных местах, и пользовался внутренним лифтом – тем самым, каким пользовались мы.
Он замедлил шаг как раз рядом со мной и набрал в руку пригоршню орехов на ходу. Внезапно на меня что‑то нашло, и я вдруг на полном серьёзе, смотря ему прямо в лицо, сказала: «Нет! Ну это просто возмутительно!»
Мне не было никакого дела до орехов, да и к тому же я не могла понять, с какой стати я решила вправлять мозги мужчине старше меня. На мгновение он перестал жевать, вернул орехи на место и тихо удалился.
На следующий день я столкнулась с ним на банкете – он был уже при полном обмундировании, с какой‑то повязкой поверх многочисленных орденов! Оказалось, что он не только военный высокого ранга, но еще и сэр, и что ему по званию положено проживание в мэрии! Я чуть не умерла, когда столкнулась с ним лицом к лицу, причем от приступа смеха, а не от испуга. Генералиссимус по‑военному навёл обо мне справки: как зовут? Кто такая? Откуда? Он непринуждённо вступил со мной в беседу, обращаясь по имени и справляясь, как в моей стране отмечают день Победы. Было видно, что его распирает произведённый эффект.
Седой Граф оказался дружелюбным мужиком и никому на меня не нажаловался. Я принесла ему извинения за орешки. Всю смену в любой точке пространства я ловила на себе его заговорщицкие взгляды – нас связывала некая тайна. Когда я оказывалась возле него, он что‑нибудь у меня спрашивал: сколько лет? Какие планы на жизнь у студентки? Я посмеялась: мне уже тридцать и я давно отучилась.
На следующий день, собираясь как обычно на работу и завершив свой нехитрый быстрый ритуал, я вернулась в ванную и накрасила ресницы. Я посмотрела на себя в зеркало, и где‑то в моих рассеянных мыслях мелькнула одна: возможно, я вполне ничего.
Глава 3
Мексиканец
Я отчаянно мечтала о Мексике – как я всё брошу, брошу эту грёбаную сырую Британию и уеду на Юкатан – и стала притягивать к себе всё мексиканское. Мне во всем виделись знаки – картинка с черепом sugar skull из журнала (я прилепила её на стену своей комнаты), какая‑то случайная девушка в автобусе, которая обмолвилась, что жила в Мексике…
В один мерзкий дождливый четверг в ноябре, когда темнота наступает в три дня, у меня был выходной. Я зашла в магазин купить молоко и йогурт и уже на кассе, расплачиваясь, сказала: дайте мне самую дешёвую бритву. Впервые за очень долгое время я решила – пойду выпью и потанцую.
Большая Чешка была на работе, и я решила побаловать себя ванной. Я открыла настежь двери всех комнат, включила погромче проигрыватель и сделала воду погорячее, чтобы наконец согреться! Мне было всё равно, как сложится мой вечер – весь процесс уже доставлял мне огромное удовольствие. Бунт против заведенных в доме порядков, против основ нашего бытия заряжал меня необыкновенной силой.
Я надела кольца‑серьги и самое свое шлюшное платье в обтяжку. Оно было из плотной ткани, в широкую горизонтальную полоску, и прибавляло моему отощавшему виду сочности. Я очень давно не одевалась как женщина. Я всё время ходила в одних и тех же кроссовках (отчасти потому, что всегда ходила пешком). И так как ходить приходилось по холоду и слякоти, и я постоянно мёрзла, то я надевала на себя как можно больше слоев любой имеющейся у меня одежды. На меня никто не обращал внимания и меня это устраивало. Волосы, которые я собственноручно откромсала летом, только начинали отрастать. Я выглядела как бесполое существо в шапке. Я сливалась с серым и коричневым ноябрем. Иногда мне казалось, что меня не существует.
Я собралась – «накуклилась», как говорила актриса – и выбрала для выхода в свет Кэмден. Там был один бар над каналом – с большими окнами – мне там нравилось. Я уже была там когда‑то, и, чтобы чувствовать себя уверенно, я решила выбрать знакомое место. Как только я вышла из станции метро «Кэмден», начался дождь. Дождь был нешуточный, так что пришлось наплевать на бар над каналом и заскочить в первый попавшийся. Им оказалась кубинская бодега, в которой, не считая бармена и одну сосавшуюся в укромном углу парочку, никого не было. Бар был большой, с высокими потолками, и это только подчеркивало его пустоту. На свободной танцплощадке в центре ещё трое незнакомцев вытанцовывали что‑то латиноамериканское. Я взяла пинту сидра и настроилась, что он подействует. Денег было всего на один напиток, а значит, у меня был всего один шанс почувствовать себя под долгожданным воздействием алкогольного расслабления. Я отказалась ото льда, чтобы не замерзнуть моментально, и села со своим стаканом за один из свободных столов. Я быстро выпила свой бокал, поскольку мне не на что было отвлекаться, и моментально почувствовала те самые забытые ощущения, как что‑то разливается в теле, заполняя каждую его часть, на все становится наплевать и на душе становится легко. Алкоголь работал.
Постепенно народ заполнил пустоту, танцующих стало больше. Пить мне больше было не на что, но я не хотела идти домой. Я вышла на площадку с танцующими, чтобы тоже танцевать и чтобы не заканчивалось ощущение того, что всё хорошо.
Я танцевала, и вокруг меня незаметно собралась толпа. Как‑то неожиданно людей вокруг стало много, и меня вдруг подхватили какие‑то руки. Первые мгновения я даже не понимала, что происходит. Этот кто‑то был значительно выше меня ростом, и я видела его лишь по уровень плеч. Он был худой, и на нем была светло‑голубая офисная рубашка с закатанными по локоть рукавами. Он был безумно хорошим танцором – я совершенно ничего не делала и при этом получалось, что я весьма эффектно танцую. По ощущениям я даже не двигалась, а парила над землей на высоте нескольких сантиметров. Это было как во сне – я крутила какие‑то сложные выпады, он вертел меня во все стороны как податливую тряпичную куклу. Во время одного из этих драматичных па я почувствовала, как куда‑то под ноги танцующих полетели мои серьги‑кольца, и только подумала: жаль, они мне так шли! Но не остановила этот приятный сон. Он танцевал драматично – подкидывал меня, укладывал на свое плечо, сгибал пополам (от чего я волосами подметала пол) – и в то же время непринужденно.
Я спросила: «Где ты научился так танцевать?»
И он ответил: «Это у меня в крови. Я мексиканец».
Я наконец подняла глаза и посмотрела на его лицо – он скорее смахивал на сноба француза. У него была очень белая кожа, каштановые волосы и выразительные карие глаза с длинными ресницами – такие, которые любая мать просит подарить своей будущей дочери.
Я перешла на испанский, кое‑как слепив из слов фразу, что я немного владею языком, отчего у него сразу загорелись глаза и он мгновенно полностью переключился на español. Мексиканец спросил, откуда я. И как только услышал ответ, хлопнул себя ладонью по бедру и воскликнул: «Не может быть! Это судьба!» Он вытащил из заднего кармана джинсов купюру – сотку – и, сияя, продемонстрировал её мне: «Да я только вчера вернулся из твоего города с конференции!»
Обмениваясь фразами, мы все время улыбались друг другу. При этом я даже не спросила, как его зовут – как, впрочем, и он меня. Было чуть больше часа ночи. Утром мне нужно было на работу. Я тихо прошла между танцующими к выходу.
Мексиканец догнал меня на пороге – ливень перешел в морось, и я заматывала на голове свой шарф‑платок. Он не стал уговаривать меня остаться ещё и вместо этого собрался со мной: раз ты уходишь, я тоже не хочу оставаться. Мы начали идти, выясняя, кто в какую сторону едет. Снова начался дождь. Мексиканец был в одной легкой кожаной курточке на тонкую рубашку и в джинсах. Я была в пальто, но без шапки – шарф всё время съезжал и голова у меня была уже мокрая. Так же мокрым был сам шарф и частично пальто.
Мы о чем‑то болтали, и на остановке я наконец сообразила, что не знаю, как его зовут. В отличие от меня, он был совершенно трезвый и наблюдал за мной с полуулыбкой. Мне всё давалось с большим трудом!
«Не очень‑то ты похож на мексиканца, – сказала ему я, – ну, по моим представлениям…»
Он поинтересовался, какие же у меня представления.
«Ну не знаю… Спиди Гонзалес – мышь из мультика с такими густыми усами и в сомбреро».
Он засмеялся: «Вообще‑то, Гонзалес – моя фамилия».