– Не выдумывай! Она ничего не замечает.
– Напрасно ты так уверена. Она развита не по возрасту и так зрело рассуждает, что я только диву даюсь.
– Когда речь заходит о Диане, все определенно преувеличивают, – сказала Мари с надутым видом, который был хорошо знаком ее матери.
«Она по‑прежнему ревнует», – вздохнула родительница.
Но девочку сложившаяся ситуация вроде бы не печалила. Когда бабушка видела, как малышка расцеловывает брата, она восхищалась внучкой: совершенно очевидно, та не ревновала к новорожденному.
Мари недостаточно было испытывать счастье, ей нужно было продемонстрировать это счастье тем, кому не так повезло. Вот почему она сблизилась со своей старшей сестрой и каждое воскресенье приглашала ее вместе с семьей на обед. Ад вымощен добрыми намерениями; в равной степени намерения самые мелочные могут принести искреннюю радость. Брижит, которая была женщиной мягкой и доброй, обрадовалась и сказала мужу:
– Материнство пошло сестре на пользу. Теперь она не такая воображала и хочет со мной общаться. Мне это приятно.
– Ты права, дорогая. Я ее больше не узнаю, она расцвела и стала очаровательна.
В присутствии Брижит Мари сияла и постоянно думала: «Она вышла замуж за кровельщика и обзавелась двумя глупыми и некрасивыми дочерями, как же она должна мне завидовать!» На самом деле Брижит, которой очень нравилась ее жизнь, радовалась успехам сестры. Вероника и Натали обожали Диану и Николя. Ален прекрасно ладил с Оливье. Воскресные обеды доставляли всем искреннее удовольствие.
Диана преклонялась перед кузинами, которые были на пару лет старше ее: они были близняшками. Ей казались изумительными две девочки, которые были схожи абсолютно во всем, даже в своей упитанности и привычке постоянно улыбаться. А тетя Брижит была такая милая и каждый раз приносила ей коробку шоколадных конфет.
Однажды после воскресного обеда и кофе Брижит предложила племяннице еще одну конфету – та обожала сладости. Мари вмешалась:
– Ни в коем случае. От них толстеют.
– Ну что ты, Мари, твоя дочь худая как спичка! – сказала Брижит.
– Вот пускай такой и остается, – отрезала Мари.
Диана вздрогнула от голоса, каким заговорила мать. Сами слова были не слишком любезными, но куда хуже была сухая манера, в какой они произносились, и смысл их не ускользнул от девочки: «Мне не нравится, когда моя дочь получает удовольствие». Она увидела, что тетя Брижит тоже это заметила и была шокирована. Девочка терпеть не могла, когда появлялись свидетели жесткого отношения к ней матери, потому что, если в глубине души она и находила этому успокоительное объяснение, другим это объяснение она изложить не могла, как не могла и приобщить их к собственной космогонии, которая в данном случае формулировалась следующим образом: «Богиня любит меня, но странным образом, она не любит показывать мне, что любит меня, потому что я девочка и ее любовь ко мне – секрет».
Тетя Брижит тайком от сестры обняла племянницу и прошептала ей на ушко:
– У меня шоколадка в руке, сейчас я положу ее тебе в ладошку.
– Нет, спасибо, тетя, мне не хочется.
Тетя не стала настаивать, только в растерянности посмотрела на малышку.
Когда Брижит с семьей уходили домой, Мари всегда отпускала язвительные комментарии: «Близняшки еще больше растолстели, верно?» или: «Вы заметили, как Ален наворачивает: можно подумать, его дома не кормят!».
Оливье только улыбался в ответ на эти колкости, в которых видел свидетельство теплых отношений между сестрами.
В два с половиной года Диана пошла в детский сад. И была в полном восторге. Воспитательница оказалась милой, длинные волосы ей очень шли. У нее не было той же проблемы, что у богини, она с любовью относилась и к девочкам, и к мальчикам, что и демонстрировала без всякого стеснения. Диана была такой паинькой, что воспитательница души в ней не чаяла, она обнимала ее, и девочка с упоением чувствовала, как длинные волосы ласкают ее лицо.
Обычно за Дианой в детский сад приходила бабушка. Воспитательница целовала девочку в обе щеки и говорила: «До завтра, моя дорогая!» Вне себя от счастья, малышка кидалась в объятия бабушки.
Иногда за дочерью приходила мать. Передача власти от одного божества к другому оказалась делом деликатным. Воспитательница подбегала, чтобы сказать Мари добрые слова о Диане. Она не замечала, как мать поджимает губы, а девочка бледнеет.
Однажды выведенная из себя мать заявила Диане в машине:
– Я не выношу эту женщину, надо будет перевести тебя в другой детский сад.
У ребенка хватило присутствия духа сообщить:
– В столовой она не дала мне добавку шоколадного мусса.
Наверно, мама пересмотрела свое решение, потому что больше о переводе речь не заходила.
А тем временем Николя рос. Он шел по стопам сестры: красивый, умный, не по возрасту развитый, очаровательный. Диана с нежностью относилась к брату и часами с ним играла: придумывала, что она лошадка, сажала брата на спину и скакала. Мальчик заливался смехом, когда она испускала ржание.
Оливье говорил жене, что ему не хватает слов, чтобы отблагодарить за такое счастье. Девочка думала, что в ревности есть и кое‑что хорошее – иначе как бы она узнала, что мать любит отца? В остальном она старалась понять маму. Должна же быть какая‑то причина. Иначе как объяснить, что богиня, наделенная всеми возможными достоинствами, могла опускаться до подобных соображений.
Диана любила мать до такой степени, что в свои четыре года сумела понять то чувство обиды на несправедливость, которое та должна была испытать, не получив жизни, достойной ее ожиданий. Пусть ее существование становилось все приятнее, она навсегда пребудет аптекаршей, а не Королевой, а ее муж, каким бы внимательным и любящим он ни оказался, не станет Королем. Любовь девочки к матери была так огромна, что она даже осознала, что ее рождение явилось для Мари крахом ее надежд, символом смирения и покорности судьбе. Появление Николя не легло роковой печатью на ее мечты, а потому мама и не скрывала своей к нему привязанности.
Видя, как богиня целует мальчика, избегая прикасаться к ней самой, Диана умудрялась переступать через свою боль и думать только о том, что когда‑нибудь станет Королевой – не из личных амбиций, а чтобы иметь возможность преподнести корону матери и утешить за все, чем, как той казалось, ее обделила жизнь.
Каждую ночь она вспоминала о дивном объятии, которое ей довелось познать, когда в животе Мари был Николя: как мать прижимала ее к себе, какие любовные слова говорила и каким голосом. Это воспоминание заставляло ее цепенеть от счастья. Пусть она страдала оттого, что Мари никогда больше так не вела себя с ней, она выстроила вокруг тех поцелуев миф столь мощный, что была способна черпать в нем воодушевление и энергию, достаточные для восхождения на трон.
Николя тоже пошел в детский сад, и его первая воспитательница не скрывала своей радости, обнаружив в нем столько общего с его драгоценной старшей сестрой. Диане понравилось возникновение некой цепочки, и она не без оснований предположила, что на этом династия не прервется.
Мама снова была беременна.
Николя заявил, что у нее в пузике дыня. Диана объяснила, в чем тут дело.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что я помню, как там был ты.
Диана тайком молилась, чтобы младенец оказался мальчиком. Так было бы лучше для всех, начиная с него самого. И мама тоже была бы счастлива: когда родился Николя, она сияла.
Но раз уж нельзя было исключить, что появится девочка, Диана заранее разработала целую стратегию: она будет любить и всячески ласкать бедную малышку, чтобы утешить ее и помочь перенести холодность матери. Потому что мало надежды, что бедняжка, едва вступив в мир, выкажет такую же силу духа, как и ее старшая сестра. К тому же будущей пришелице придется столкнуться с явным предпочтением, которое мама отдает старшему брату: как она вынесет подобную несправедливость?
Все дети молятся, не всегда понимая, к кому они обращаются. Их ведет смутный инстинкт, ощущение пусть не сакрального, но трансцендентного. Родители Дианы, как и бабушка с дедушкой, не верили в Бога. Они ходили на мессы, чтобы не вступать в противоречие с общественным устройством. Девочка попросила бабушку отвести ее в церковь. Та не увидела в этом ничего особенного и не стала задавать вопросы.
Диана постаралась вслушаться в слова священника, но быстро обнаружила, что не понимает его речь. Оставив это без внимания, она сложила руки и взмолилась Богу, чтобы третий ребенок мамы был мальчиком. Приведя внучку к отцу, бабушка сказала ему:
– Оливье, ваша дочь молилась с таким пылом, какого я никогда не видела.
Папа рассмеялся. Ребенку стало стыдно.
К ужину Оливье приготовил для Мари яйца в мешочек. Та поморщилась.
– Но ведь когда ты была беременна Дианой, ты все время их просила, – заметил он.
– Да. А сейчас меня тошнит от одного их вида.
Малышка возрадовалась: разве это не доказательство, что младенец не девочка?
– Ладно. Кто‑нибудь будет эти яйца? – спросил отец.
– Я съем с удовольствием, – сказала старшая.
И ей очень понравился новый вкус: тебе кажется, что ты ешь крутое яйцо, а оказывается, нет, желток текучий, и цвет у него несравнимо красивее и теплее. «Когда у мамы в животе была я, она все время их ела», – завороженно повторяла Диана. Может, поэтому блюдо и произвело на нее такое впечатление? Она дрожала от удовольствия и волнения.
– Это моя самая любимая еда, – объявила она.
В ее воображении слились воедино два новых впечатления. Когда она снова отправилось с бабушкой к мессе, церковь предстала перед ней как гигантское яйцо в мешочек, центр которого, Господь, тек внутри, и она взмолилась ему изо всех сил; ей казалось, что этот волшебный цвет заполняет ее целиком. И с тех пор, лакомясь яйцами в мешочек, которые отец по обыкновению готовил для нее, она сначала поедала белок, оставляя на закуску желток, и восхищенно разглядывала его на тарелке: это был Бог, потому что он не растекался. Она просила ложечку, чтобы не разрушить это чудо, и целиком клала его в рот.
В июне воспитательница сказала бабушке, что Диана вполне готова к поступлению в начальную школу.
– Она будет не единственным ребенком пяти с половиной лет, который пойдет в младшие классы. Она очень умная и прилежная.
К ним присоединился очень взволнованный дед и объявил, что младенец только что родился и нужно немедленно ехать в клинику.
– Он мальчик или девочка? – спросил Николя.
– Девочка.
Пока машина трогалась с места, Диана чувствовала, как ее сердце сжимается от тревоги. Она стала молиться за свою несчастную младшую сестренку, хотя ей и пришла в голову мысль о бессмысленности ее молитв, раз они не помешали Богу ошибиться в выборе пола третьего ребенка.
Все произошло совсем не так, как она ожидала. Мама была не просто румяной от счастья, она пребывала в экстазе: как Богородица с Иисусом на руках. Она показала толстощекого младенца и сказала:
– Это Селия.
В отличие от старших сестры и брата, которые выступали в весе пера, Селия была пухленькой, как младенцы с рекламных открыток.
– Какая красивая кругленькая малышка! – приветствовала новую внучку бабушка.
– Правда? – расцвела Мари, прижимая новорожденную к груди.
Диана поняла, что дело оборачивается как‑то странно. Когда родился Николя, мама была счастлива; на этот раз мама была просто без ума от радости, любовь к Селии так и била из нее фонтаном. Она целовала ее, как будто хотела съесть, и твердила, словно сумасшедшая, всякие «как же я тебя люблю, деточка моя золотая».
Это было непристойно.
Николя подбежал к матери и спросил, может ли он поцеловать сестричку.
– Да, мой дорогой, только осторожно, не навреди ей, она очень хрупкая.
Папа и дедушка с бабушкой с восторгом наблюдали эту сцену. Никто не обратил внимания, что Диана стоит в сторонке, застыв и не в силах даже моргнуть. Загипнотизированная зрелищем, она обратилась к той, ради которой отдала бы все на свете:
«Мама, я все принимала, я всегда была на твоей стороне, я оправдывала тебя, даже когда ты бывала очень несправедлива, я переносила твою ревность, потому что понимала, что ты ждала от жизни большего, я терпела, что ты злилась, стоило кому‑то похвалить меня, и заставляла расплачиваться за это, я смирилась с тем, что ты проявляешь нежность к брату, хотя мне никогда не доставалось ни крошки, но то, что ты делаешь сейчас прямо у меня на глазах, – это плохо. Единственный раз ты любила меня, и я узнала, что лучше этого нет ничего в мире. Я думала, что тебе мешает проявлять свою любовь ко мне то, что я девочка. Но сейчас ты одаряешь самой глубокой любовью, какую никогда не выказывала ко мне, существо, которое тоже девочка. Мой мир, каким я его себе представляла, рухнул. И я вижу, что ты меня просто не любишь, или любишь так мало, что даже не даешь себе труда скрыть, какую безумную страсть ты испытываешь к этому младенцу. Правда в том, что одного тебе не хватает, мама, – такта».
В это мгновение Диана перестала быть ребенком. Однако она не стала ни взрослой, ни подростком: ей было пять лет. Она превратилась в разочарованное создание, упорно пытающееся не дать поглотить себя той пропасти, которую эта ситуация сотворила в ее душе.
«Мама, я старалась понять твою ревность, а в благодарность ты распахиваешь передо мной пропасть, в которую упала сама, словно пытаешься и меня увлечь за собой, но у тебя не получится, мама, я отказываюсь становиться такой, как ты, и могу тебе сказать, что, даже просто почувствовав зов пустоты, я испытываю такую боль, что могла бы заорать, это как ожог, мама, я понимаю твои мучения, но не могу понять, почему я так мало для тебя значу, на самом деле ты и не стремишься разделить со мной свою боль, тебе просто безразлично, что я страдаю, ты этого не видишь, тебе и дела нет, вот что самое ужасное».
Но следовало вести себя прилично и не привлекать внимания: Диана поцеловала Селию так нежно, как только могла, и никто не заметил, что ее детство умерло.
Лето превратилось в настоящий ад. Школа не могла послужить ей хоть каким‑то отвлечением. Ежедневно приходилось заново переживать эту мерзость – мама выходила к завтраку, сюсюкая с Селией, которую практически не спускала с рук, – и ежеминутно бороться с зовом бездны в груди, стараясь не возненавидеть младенца, не виноватого в разгуле материнских чувств, и даже подыскивая ему оправдания – где гарантия, что на месте этого младенца она не вела бы себя так же; она старалась не возненавидеть и маму, которая предавалась излишествам без всякого стеснения перед близкими – все то же беспощадное отсутствие такта.
Диана доказала, что в состоянии понять многое, выходящее за рамки нормальных человеческих чувств. То, что мать предпочитает ей брата, она приняла с исключительным великодушием. Обычно дети в штыки встречают саму мысль, что они не на первом месте в материнском сердце, особенно если речь идет о старших детях. Но Мари надругалась над благородством Дианы, перегнув палку настолько, что девочка уже никогда не сумела бы ее простить.
К середине августа Диана не выдержала и попросила бабушку забрать ее к себе.
– Что случилось, моя дорогая? – спросила та.
Девочка не смогла ответить. Бабушка посмотрела ей в глаза и увидела, что дело плохо. Она любила внучку и не стала добиваться объяснений. Хотя по той легкости, с какой Мари передоверила ей своего первенца, она многое поняла.
Николя тоже быстро почувствовал, что в доме неладно. Мать по‑прежнему любила его, но это не шло ни в какое сравнение с тем безоглядным обожанием, которое она приберегала исключительно для Селии. Когда он узнал, что Диана попросила убежища у бабушки, то заявил старшей сестре, что сам останется дома, «чтобы не дать маме съесть Селию, как кокосовый торт».
И это не было образным выражением: избыток любви, которую Мари питала к Селии, напоминал то обморочное состояние, в которое впадали некоторые средневековые святые в момент, когда глотали просфору. Это было священное лакомство.
Оливье не обеспокоило желание старшей дочери переехать к дедушке и бабушке: он знал, что девочка к ним очень привязана, к тому же она приходила домой каждые выходные. Он разделял страсть Мари к Селии: хоть он и не растворялся в этой любви, как жена, но находил новое пополнение семейства на редкость аппетитным. Когда супруга прижимала малышку к себе, он обнимал неделимую пару и таял.
Он был хорошим отцом в том смысле, что искренне любил всех троих детей и постоянно демонстрировал им свои чувства. Но жену он любил так, что это делало его слепым и не позволяло замечать ни ее недостатки, ни то, какие страдания она причиняла Диане. Он всегда находил способ объяснить ее домашние странности каким‑нибудь разумным и приемлемым образом.
Когда его мать поинтересовалась, почему его старшая дочь всю неделю проводит у дедушки с бабушкой, он ответил, что это снимает нагрузку с Мари, у которой полно забот с младенцем, а у Дианы всегда были самые теплые отношения с родителями супруги. И добавил, что Диана уже большая и проявляет стремление к независимости.
Когда его отец удивился, что Мари не спешит вернуться на работу в аптеку, хотя после рождения Николя она вышла почти сразу, он ответил:
– Она не хочет больше детей. Так что на этот раз она осознает, что у нее последняя возможность понянчиться, и не хочет ни на что отвлекаться.
Нянчиться: этот смешной глагол в самой слабой степени описывал поведение его жены. Только боязнь пересудов заставляла ее класть младенца на ночь в кроватку, иначе она устраивала бы ее рядом с собой. Утром, едва она просыпалась, одержимость собственным отпрыском накатывала на нее с неудержимой силой: она бросалась к кроватке и хватала свою обожаемую малютку, постанывая от нежности, «конфетка моя шоколадная, пирожок мой теплый», и начинала пожирать ее поцелуями. И это постоянное поглощение не прерывалось ни на минуту. Когда Мари пила кофе, между двумя глотками, как другие затягиваются сигаретой, она закусывала щечкой дочери. На протяжении дня, чем бы она ни занималась, она держала Селию при себе, чаще всего в подаренной на рождение Дианы сумке‑кенгуру, которую она так и не обновила раньше. Теперь она обожала эту сбрую, которая позволяла постоянно ощущать на своем животе любовь ее жизни.