19:50
Территория кладбища Боу была поделена на квадратные сегменты, поэтому могилу матери удалось сыскать довольно быстро. Ее имя, даты рождения и смерти, а еще надпись «Упокой, Господь» – вот и все, что было высечено на бетонном надгробии.
– Лэнг, – повторил я вслух.
Я даже не знал ее фамилию.
Я вырвал сорняки и высокую траву, разровнял руками камешки, потом лег на скамью рядом, впитывая царившее вокруг тревожное спокойствие. Я решил в тот вечер составить матери компанию, потому что слишком много времени она провела в одиночестве.
Мои отцы жили в совершенно разных мирах, которые соприкоснулись лишь стараниями матери. Они оба ее любили, любили очень сильно, хотя по‑разному воспринимали ее переменчивую натуру.
Дорин и Кеннет… Как ни пытался я стать не таким, как люди, которые меня породили, в итоге стал только хуже.
8 июня, 15:10
– Какого хрена тебе надо? – насмешливо хмыкнул Кеннет.
Я не ответил. Уселся неподвижно, положил ладони на столешницу и взглянул на него без всякого страха.
– Ну? Что, извинений ждешь? Жди, жди, ни хрена не дождешься.
Кеннет Джаггер сидел за металлическим столом в комнате для посетителей тюрьмы Вормвуд‑Скрабс, вызывающе скрестив на груди руки. Правда, для гонора у него уже не было причин, потому что с момента нашей последней встречи он изменился до неузнаваемости.
Безжалостный рак изгрыз ему кости и сожрал половину веса. Щеки впали, зубы от химиотерапии раскрошились до коричневых пеньков. Татуировки, некогда гордо темневшие на жилистых руках, теперь размазались и обвисли, потому что мышцы под ними сдулись. Имя Дорин с багряным сердцем затерялось под толстыми рубцами, будто он пытался срезать буквы лезвием. Глаза, которые некогда горели, требуя уважения, теперь потухли, потеряв всякую надежду.
– Не трать попусту мое время, – фыркнул он.
– Да, у тебя его немного осталось, – ответил я.
Кеннет бросил на меня такой взгляд, что в тринадцать лет я умер бы на месте.
– Спрашиваю в последний раз: зачем пришел?
Я пришел, чтобы узнать, как близко мое гнилое яблочко упало к трухлявому пню. Я потратил немало сил, пытаясь разорвать нашу биологическую связь, но в конце концов, как оказалось, ушел от него не очень далеко.
– Ну, и каково это – убить мою мать? – спросил я.
Кеннет ожидал чего угодно – только не такого вопроса. Я должен был спросить: «Почему ты это сделал?» или «Как ты мог?» – но не допытываться, что чувствуешь, когда отнимаешь у человека жизнь.
– Это была самооборона, – ответил он наконец. – Сучка пыталась меня зарезать.
– Я о другом спрашиваю.
Кеннет нахмурился, не понимая, как вести себя с собственной кровью и плотью.
Пришлось повторить:
– Я хочу знать: каково это – убить мою мать?
– Зачем тебе?
– Просто хочу.
Выцветший прищуренный взгляд крепко сцепился с моим.
– Что с тобой случилось? – спросил он в ответ.
– Я тебя больше не боюсь.
– А надо бы…
Я покачал головой.
– Кеннет, посмотри на себя… Кому ты теперь опасен? Твое время прошло. Ты – жалкий умирающий старик, и запомнят тебя как последнюю шваль. А теперь, будь добр, ответь на мой вопрос. Каково это – убить мою мать?
Сперва Кеннет хорохорился и делал вид, будто по‑прежнему герой. Однако угрюмой гримасы сдержать не смог. Краем глаза я глядел, как большая стрелка настенных часов дважды обошла циферблат по кругу, – и наконец он заговорил. Вся его бравада рассыпалась. Руки опустились, плечи поникли. Кеннет вдруг устал бороться и понял, что я единственный человек, которому есть до него дело. В определенной степени он был даже рад излить мне душу.
– Это самое мерзкое чувство на свете. А я в своей жизни натворил немало дерьма… – Кеннет откашлялся и поднял голову, перехватывая мой взгляд. – Ее будто убивал кто‑то другой, а я стоял и смотрел со стороны, не вмешиваясь. Я ведь любил ее, но не мог удержать рядом. Она опять решила уйти к вам.
– Зачем?
– Жутко жалела, что тебя нет в ее жизни. Я сказал, чтобы она не смела ехать, но разве она меня послушала? Моя Дори никого не слушала… Взяла и начала паковать чемодан. – Глаза у него взмокли. – Я схватил ее за руку, а она вдруг заявила, что «и так потратила на меня слишком много времени». Я ударил ее, потом еще раз – и уже не сумел остановиться. Я не мог отдать ее тебе.
Я сидел молча, переваривая его слова. Злости к Кеннету я не испытывал – потому что и сам слишком много сил потратил на ненависть к женщине, с которой пытался построить свою жизнь и получить взамен хоть что‑то. В какой‑то степени я его даже понимал.
– Спасибо, – сказал я в итоге. – Я кое‑что тебе принес.
Я огляделся: не смотрит ли охрана, закатал рукав рубашки, снял часы, которые когда‑то подарила мне Дорин, и положил на стол перед Кеннетом.
Тот прикрыл их рукой.
– Забери.
– Они мне не нужны.
– Она ведь тебе их купила, да?
– Нет, я их сам достал.
Наверное, имелось в виду, украл.
– И она, не спросив тебя, отдала мне?
Кеннет опустил голову и отвернулся. Кажется, я неправильно его понял.
– Ты сам пожелал, чтобы она мне их отдала? – удивился я. – Ты ведь терпеть меня не мог! Хотел, чтобы она от меня избавилась.
– Я не хотел ребенка, чтобы тот не стал таким же, как я. Что я мог предложить сыну? Ты – единственное, что у меня получилось хорошего.
Я помолчал: пусть недолго побудет в мире иллюзий. Потом заговорил снова:
– Кеннет, если б ты только знал, как ошибаешься…
Я перегнулся через стол, чтобы никто не слышал, и прошептал ему на ухо несколько слов. Кеннет хмуро и даже испуганно на меня уставился.
– Теперь ты знаешь, что «единственное в твоей жизни хорошее» – не просто точная копия отца. Твой сын намного хуже.
– Какая же ты тварь!.. – выдавил он.
– Яблочко от яблоньки… Оставь часы себе, пусть положат с тобой в могилу. И чем раньше, чем лучше.
Повернувшись к отцу спиной, я вышел.
КЭТРИН
Нортхэмптон, двадцать пять лет назад
6 июня, 8:45
Я вынула пробку из бутылки вина и плеснула немного в грязную кружку, вытащив ту из горы немытой посуды в раковине. Потом достала из шкафчика пузырек с аспирином и выпила сразу три таблетки – может, хоть так сумею унять головную боль, которая терзает меня вторую бессонную ночь подряд. Судя по тяжести пузырька, он был практически полон, и я невольно задумалась, сколько штук надо проглотить, чтобы больше не мучиться.
Устало оглядела кухню… какой здесь бардак! Впрочем, не только здесь. Бардак царил во всем доме. И в моей жизни последние два дня. Я совсем расклеилась.
На людях я старалась держаться, но, оставшись одна, понемногу сходила с ума. Я никому не рассказывала, как меня тошнит от мыслей, что могло случиться с Саймоном. Как я вздрагиваю всякий раз, когда слышу телефонный звонок или шаги за дверью. Как живу на адреналине с кофеином, а гудящая голова требует хоть на минутку лечь в постель.
В здравом рассудке меня удерживало лишь одно – дети. Они единственные не знали о пропаже Саймона, и я старалась сделать так, чтобы они как можно дольше оставались в неведении. Хотя это было непросто – у их друзей многие родители взяли выходной, чтобы участвовать в поисках. Скоро дети все узнают. И что мне им говорить? По идее, родители должны знать ответ на любой вопрос. Вот только у меня ответов не было.
По словам Роджера, после пропажи особенно важны первые трое суток – именно в этот срок чаще всего удается разыскать человека живым.
Еще чуть‑чуть – и надеяться будет не на что.
Поэтому я стискивала кулаки и молилась, чтобы Саймон нашелся. Офицер Уильямс, пряча гадкую улыбку, заявила, что, если до наступления темноты он не объявится, полиция свернет поиски. Господи, сколько еще близких людей мне предстоит потерять, прежде чем небеса надо мной смилуются?
Я вдруг осознала, что до сих пор сжимаю в кулаке пузырек с аспирином, и брезгливо бросила его в ящик, презирая себя за трусливые мысли. Допила остатки вина, положила кружку обратно в раковину и пошла наверх в душ. Там, под теплыми струями, съежилась на полу и принялась рыдать. Я плакала до тех пор, пока вконец не промокла – не только от воды, но и от слез.
15:35
Хотя этого следовало ожидать, мальчики все равно застали меня врасплох.
– Амелия Джонс сказала, что папа пропал! – крикнул Джеймс, выбегая из школы. – Это правда?
Его зеленые глаза горели от страха. Робби тоже выглядел напуганным.
Нельзя им врать, они должны знать правду.
– Сейчас зайдем домой, возьмем рыболовные снасти и пойдем к ручью, – ровным голосом сказала я. – Там и поговорим.
Послеполуденное солнце спряталось за большим облаком в форме дракона. Мы вчетвером, включая Оскара, гуськом пошли к деревянному мосту над водой.
Я нарочно выбрала место, которое у них в сознании прочно ассоциировалось с отцом, чтобы хоть немного смягчить удар. Саймон часто водил детей сюда, притворяясь, будто они ловят рыбу. Мальчики вытаскивали из воды воображаемых пескарей с карасями, бросали в невидимое ведро и приносили домой, а я тоже разыгрывала пантомиму, восторгаясь их богатым уловом.
Мы сели, сделали вид, будто закидываем удочки с сетями, и я осторожно принялась объяснять, что их отца какое‑то время не будет дома.
– Куда он делся? – спросил Джеймс, нахмурив брови, точь‑в‑точь как Саймон, когда чего‑то не понимал.
– Я не знаю.
– А когда вернется?
– Не могу сказать, милый мой.
– Почему?
– Потому что не могу. Папа ненадолго уехал, и я не знаю, когда он вернется.
– А почему не знаешь? – не сдавался Джеймс.
– Просто не знаю. Извини. Мы не можем его найти, но я уверена, что он про нас не забыл.
– Ты ругаешь нас, когда мы не говорим, куда уходим, – тихонько начал Робби. Я кивнула. – Значит, папу ты тоже будешь ругать?
– Да, – соврала я.
Хотя ругать я Саймона ни за что не стану. Только обниму крепко‑крепко и больше никогда не отпущу.
– Он ушел к Билли? – спросил Робби, и у него затряслись губы.
Я сглотнула комок в горле.
– Нет. Ни в коем случае!
Я не знала, где он. Могла лишь молиться, что не с Билли.
– Откуда тебе знать? – нахмурился Джеймс.
Я смотрела вдаль, туда, где ручей сливается с полями, и молчала. Мальчики рыбачили в полной тишине, забыв про улов и переваривая мои слова в своих маленьких головенках. Никто из нас не хотел представлять себе жизнь без Саймона.
20:10
Я сидела на стуле во внутреннем дворике, закутавшись в темно‑синий свитер мужа, и ждала, когда день сольется с сумерками. Радиотелефон, который Пола купила по моей просьбе, лежал на расстоянии вытянутой руки. Молчал, как и весь мир вокруг. Компанию мне составляли только мотыльки, плясавшие возле свечки в марокканском фонарике. Бесцельно и бестолково – совсем как я.
Я старалась подбодрить себя, вспоминая глупости, которые творил Саймон, чтобы вызвать у меня улыбку: он то гавкал по‑собачьи, то танцевал со мной на кухне под старые песни, то надевал одно из моих платьев, чтобы повеселить друзей, приглашенных к нам на ужин. Иногда он вел себя до ужаса глупо, и теперь я молилась, чтобы этот глупыш поскорей вернулся домой.
Я перелила последние капли красного вина из бутылки в бокал и стала ждать дальше.
Без разницы, что говорит офицер Уильямс: я слишком хорошо знаю Саймона, чтобы думать, будто он от меня ушел. То, как он поддерживал нас, когда мы переживали самый страшный кошмар в жизни любой семьи, лучше любых слов доказывало, что он прекрасный муж и чудесный отец. Я должна верить, что он жив.
Пятнадцать месяцев назад мы разделили общее горе. Теперь нас настигло новое испытание, и я могла лишь одно – лить слезы по человеку, чья участь была мне неизвестна.
Нортхэмптон, наши дни
8:30
Саймон вцепился в мягкие края фетровой шляпы так крепко, что, казалось, вот‑вот ее порвет. Однако сил разжать пальцы не было.
Кэтрин обернулась, закрыла за собой дверь и прошла в середину гостиной, стараясь не встречаться с ним взглядом. С годами она не потеряла прежней грации. Саймон не узнавал гусиные лапки вокруг холодных глаз, а морщины на лбу стали глубже, но это не имело значения. Ее красота, хоть и обрела новые формы, ничуть не потускнела. Седые волосы лежали прядка к прядке, будто мазки на картине маслом, и казались еще живописнее оттого, что не были испорчены красками. Несмотря на возраст, Кэтрин не увядала, и рядом с ней он чувствовал себя потасканным и пыльным.
Что до Кэтрин, ей было что сказать, но она не знала, с чего начать. Поэтому молчала, крепко сжимая пальцы, чтобы он не видел, как они дрожат. Смотреть на Саймона не хотелось, однако удержаться она не могла. Поэтому украдкой скользнула по нему взглядом.
Лицо с годами отекло, щеки обвисли. Талия расплылась, хоть ее удерживал кожаный ремень. Ноги, как ни странно, казались крупнее прежнего.
Взгляд буквально приклеился к нему – словно стоит отвести глаза, и он пропадет. Если Саймону суждено опять исчезнуть, пусть это случится в ее присутствии. Сколько лет прошло с тех пор, как она последний раз видела его на одной из старых фотографий, которые валялись теперь где‑то на чердаке? Кэтрин забыла, каким он был красивым. Да и сейчас не утратил мужской привлекательности, как ни хотелось обратного.
Саймон оглядывал гостиную и вспоминал, как здесь было в прежние времена. Планировка выглядела знакомой, хотя обои, ковры и мебель давно сменили. Коттедж казался совсем крохотным по сравнению с виллой, которую он теперь называл своим домом.
– Ты не против, если я сяду? – спросил он.
Кэтрин промолчала, но Саймон все равно сел.
На комоде стояли рамки с фотографиями; без очков он не мог разобрать, кто на них изображен. С памятью было так же – он пытался вспомнить лица детей, однако их размазывало, стирая черты. Ну, кроме Джеймса. Саймон знал, каким стал его старший сын, и уже никогда его не забудет.
Молчание длилось дольше положенного. Как незваный гость, он обязан был заговорить первым.
– Отлично выглядишь.
Кэтрин скорчила презрительную гримасу, но Саймона это не смутило. К такому отношению он был готов.
– Мне нравится, как ты тут все переделала.
И снова в ответ молчание.
Он глянул на каминную решетку и дровяную печь, которую они с великим трудом установили вскоре после переезда.
– О, эта штука еще работает? Помнишь, как мы чуть не спалили весь дом, потому что забыли прочистить дымоход и…
– Хватит, – перебил его резкий голос, мешая предаваться светлым воспоминаниям.
– Извини. После стольких лет…
– Я сказала, хватит. Ты не появлялся в моем доме двадцать пять лет, и не надо делать вид, будто мы давние друзья.
– Извини.
Комнату заполонила тревожная густая тишина.
– Чего тебе надо? – спросила Кэтрин.
– Чего мне надо?
– Именно это я и спрашиваю. Чего тебе от меня надо?
– Мне ничего от тебя не надо, Китти.
Это было правдой лишь отчасти.
– Ты давно не имеешь права так ко мне обращаться.
Саймон кивнул.
– И избавь меня от своих извинений, – продолжила Кэтрин. – Мало того, что они запоздали, так еще и никому не нужны.
Саймон десятки раз прокручивал в голове эту сцену, прежде чем попросил Луку заказать билеты. Что будет при встрече: она упадет в обморок, или даст ему пощечину, или кинется на шею, или закричит, или заплачет, или просто откажется пускать его на порог? Были сотни вариантов – но почему‑то такой ледяной враждебности он не предвидел.
И не знал теперь, как реагировать.
– Зачем ты пришел? – спросила Кэтрин. – И где, черт возьми, ты был, пока я искала твой труп?