Глава 14
Страх отравляет
Я не выходил из комнаты трое суток, прислуга по приказу приносила еду и уносила тарелки. И кажется, не произнес ни слова за все это время, чувствуя себя таким же заключенным, как узник бастилии Капеллы. Навязчивый липкий страх сжимал меня ледяными кольцами, отравляя мой разум уверенностью в том, что я погибну следующим. Несомненно, книгу с разоблачающим меня письмом забрали агенты отца, решив проверить свои подозрения или же получив доказательства с камер слежения, сделанные в тот момент, когда Гибсон потерял привычную осторожность. Увы, я не успел прочитать письмо. У меня даже не было возможности.
«Там есть кое‑какие идеи, как выбраться за пределы системы. И ни одна из них не предлагает положиться на милость пиратов». Он сам так сказал.
Гибсон не стал бы обращаться к экстрасоларианцам. И как бы он это смог? Теория отца – о том, что старик договорился о моем похищении с корабельным схоластом, – выглядела более правдоподобно. Я бы отдал что угодно, лишь бы узнать содержание этого письма и понять, в чем заключался план Гибсона. «Его разоблаченный план», – напомнил я себе. Какие бы связи ни установил или предполагал установить Гибсон, теперь они были целиком и полностью под контролем агентов отца. Эта дверь оказалась заперта. Схоласты никогда не примут меня к себе без письма от своего собрата.
Мне оставалось только вступить в Капеллу. Заучивать их пустые молитвы и бессмысленные ритуалы. Осваивать методы действия инквизиции, правила ведения допросов. Стать палачом или пропагандистом. Я смогу увидеть Вселенную, как и мечтал, но лишь затем, чтобы раздавить ее своим каблуком. Сама мысль об этом была для меня ядом. Мне предстояло прожить трагически длинную жизнь, достаточную для того, чтобы постичь все зло, что творит Капелла, а также его причины. Я увижу, как сжигают и распинают еретиков, как инквизиция унижает лордов и как вся огромная Империя склоняется перед капризами Синода. Капелла должна была защищать человечество, ограждать его от грехов и опасностей высоких технологий, но сама использовала технологии не менее грязные, чем те, за которые преследовала людей.
Это было лицемерие, и я возмущался им так, как только молодость может возмущаться грехами эпохи и власть имущих. В своем юношеском скептицизме я разглядел одну важную истину: при всех разговорах Капеллы о святости сами ее служители ни во что не верили. Они допустили решающую и атеистическую по сути ошибку, считая, что являются единственной подлинной силой и что цивилизация держится исключительно на жестоком обращении власти с невинными. Трудно придумать более ужасную мысль, но она лежала в основе всей их религии, поэтому я не мог стать ни капелланом, ни приором.
А придется стать.
День моего отлета выдался таким же отвратительным, как и все остальные: хмурый, с предштормовым предупреждением. Я должен был отправиться на суборбитальном шаттле в летний дворец моей бабушки в Аспиде, чтобы увидеться с матерью, как я уже прекрасно понимал, в последний раз. Отец не пришел попрощаться со мной, а также Феликс и другие старшие учителя. Легкий дождь уже облизывал взлетную полосу аэропорта в долине за городской стеной, там, где заканчивались предместья. Криспин увязался со мной, радуясь, как и я в свое время, любой возможности хотя бы ненадолго сбежать из Обители Дьявола.
Замок высился на горизонте, темное пятно над туманными огнями Мейдуа. Порывистый ветер задувал с восточных дюн, голая скала из песчаника увенчивала равнину, словно остов разбитого космического корабля. Ветер вцепился холодными пальцами в мой длинный камзол и хлопал брезентовым навесом у нас над головами. Бетон потемнел от дождя.
– Ты готов сказать матери «до свидания»? – спросил Криспин.
– Что?
– Говорю, ты готов снова увидеть мать? – повторил он, разглядывая меня из‑под густых бровей, сведенных настолько плотно, что над носом образовалась тонкая складка.
Я задумался о том, что он пытается увидеть в моем лице, и мышцы непроизвольно напряглись от паранойи, усилившейся за эти дни добровольного изгнания. На мгновение я словно бы услышал голос Гибсона, напоминающий, что страх – это яд.
Подавив тревогу, я ответил:
– Готов? Да, пожалуй. Странно, что ты решил составить мне компанию.
– Смеешься? – Криспин похлопал меня по плечу. – Я люблю летний дворец. Кроме того, – он с заговорщическим видом наклонился ко мне, – дома сейчас такой переполох. Ты же знаешь?
Я уставился на него, не решаясь ничего ответить. Мне вдруг показалось, что он съежился, – облаченный в броню гладиатор с Колоссо снова превратился в моего младшего брата.
Наверное, я смотрел слишком долго, потому что он приподнял густые брови и спросил:
– Что?
Отбросив с лица прядь черных как смоль волос, я отвернулся, засунув руку в глубокий карман камзола. Пальцы нащупали универсальную карту, спрятанную за подкладку. Теперь уже бесполезную. Схоласты не возьмут к себе послушника без рекомендательного письма, и традиция требовала, чтобы оно было написано от руки особым шифром, известным только членам ордена. Я проглотил комок в горле и покачал головой, перечеркнув недавние свои усилия поправить прическу.
– Не хочу улетать.
– Что? Ты предпочел бы остаться здесь? – Криспин наморщил нос и посмотрел на декурию солдат, стоявших неподалеку. – Ты не будешь сильно скучать.
Слова застряли у меня в глотке, и я крепко сжал зубы. Мне захотелось ударить брата, чтобы разрушить его жизнерадостное настроение. Я понял это по его небрежному пожатию плечами. Он вовсе не жаждал править.
– Надеюсь, отец добьется своего, – сказал Криспин. – Он мечтает получить баронские владения в Вуали, ты ведь знаешь? Говорят, наш дом может улететь в другую систему, после того как я… ну, в общем…
Он умолк, осознав, что тема разговора может показаться мне неприятной.
Сквозь пелену дождя выглянул силуэт шаттла, похожий на ворону, кружащую над падалью. Вой двигателя вливался в монотонный шум воды. У меня в груди гудела пустота, словно эхо в покинутом храме. Подобное отчаяние я ощущал потом не раз, но только однажды оно было настолько сильным: в подземельях нашего горячо любимого императора, когда я ожидал казни.
– Но зато ты улетишь отсюда, – просиял Криспин. – Это… это ведь здорово, правда? Может быть, ты даже увидишь Бледных.
Я фыркнул:
– Все, что я увижу, – это учебный монастырь для анагностов.
– Анагност, – брат задумчиво почесал редкую щетину на подбородке, – чудное слово.
– Это будет ужасная тоска, – проворчал я.
– Конечно, – ответил Криспин, поправляя винно‑красный колет, надетый поверх черной рубашки. – До тех пор, пока ты не станешь инквизитором и не начнешь пулять атомиками по Бледным. – Он усмехнулся. – Может быть, ты даже станешь советником в воюющих легионах.
Я отвернулся и скорчил гримасу со словами:
– Только, по мне, лучше заключить мир с чужаками.
Криспин вдруг непривычно затих, и я обернулся, почувствовав на себе его взгляд:
– В чем дело?
– Ты вправду считаешь, что Бледные стоят того, чтобы их спасать?
– Сьельсины?..
Я прищурился, глядя на приближавшийся шаттл. Наши охранники зашевелились, приводя себя в порядок и слегка поскрипывая броневыми пластинами.
– Это единственная способная на космические путешествия раса, которую мы встретили. Тебе не кажется, что они заслуживают кусочка… – я указал рукой на небо, – всего этого?
Криспин сплюнул на бетон:
– Ересь.
– Не хочу быть священником, – вздохнул я, приподняв брови.
– Отец говорил мне.
В голосе брата послышалось огорчение.
– Криспин, ты беседовал с отцом? После того, как Гибсона… – Я не смог произнести это слово, закрыл глаза, чтобы сдержать подступающие слезы, и попробовал еще раз: – На днях?
– Только мимоходом, – пожал он бычьими плечами. – Тебе оказали честь. Я слышал, что в Капеллу принимают не каждого.
– Ekayu aticielu wo, – сказал я.
«Я не каждый».
Брат узнал язык, и его бледная кожа побелела еще сильнее.
– Мне так хотелось стать схоластом, – закончил я.
Явно смущенный моей небольшой речью на языке сьельсинов, Криспин заметил:
– Это я тоже слышал…
Шаттл опустился рядом с нашим павильоном. Четверо охранников поспешили к нему.
– …Не могу представить, как можно хотеть такого. Заблокировать все свои чувства. По‑твоему, это не странно?
Обдумывая ответ, я помолчал, устремив взгляд к далекому городу за пеленой усилившегося дождя. Обитель Дьявола казалась частью шторма, черный силуэт на сером фоне. Подкравшийся страх перед отцом, возможно еще не закончившим со мной, заставил меня пожалеть о том, что я не умею управлять эмоциями, как настоящий схоласт. Вот бы погрузиться в спокойствие безучастного терпения – апатею стоиков – и забыть обо всем!
– Это просто метод, Криспин.
– Да знаю я, что это метод, будь он неладен, – брат подошел к краю навеса и стоявшему за ним шаттлу, – я всего лишь спросил, не кажется ли тебе это странным.
– Нет.
Я снова отбросил с лица длинные волосы и прищурился, стараясь что‑нибудь разглядеть за дождем и запомнить этот момент, когда темный замок растаял во мгле. В моем кожаном ранце, прислоненном к дорожному сундуку, лежали блокнот с карандашом.
– Там есть и более странные вещи, – заметил я и поднял большой палец к небу над навесом.
Снова наступила тишина, и мое внимание привлекли двое солдат, спускавшихся по трапу с шаттла. Они показали сигнал «все спокойно» на известном только охранникам нашего дома языке жестов. Остальные сразу подхватили наш багаж, а один с негромким «милорд» протянул мне ранец.
Я перебросил ремень через голову и поправил его.
С обычным своим упрямством Криспин снова заговорил:
– По‑моему, все они немного не в своем уме, разве не так? Немного похожи на механизмы. Я слышал, как Северн однажды сказал, что всех схоластов нужно посадить в тюрьму, как еретиков. Может, оно и к лучшему, что ты оказался на другой стороне.
Он неуверенно улыбнулся мне. Теперь я понимаю, что брат искал примирения, но тогда…
– Еретиков? И ты можешь с чистой совестью стоять здесь и говорить, будто бы Земля специально погибла, чтобы подтолкнуть нас к Исходу? Что она принесла себя в жертву ради того, чтобы мы смогли расселиться среди звезд?
Я наседал на брата, пользуясь тем, что охранники сейчас далеко и не слышат меня.
Думаю, Криспин вовсе не был набожным, но он выставил вперед подбородок, принимая защитную стойку, как делают все истинно верующие, когда встречают отпор.
– А почему такого не могло быть?
– Потому что это планета, Криспин, – я изобразил рукой окружность, – обычная скала в космосе. Она не может вернуться, не может ответить на наши молитвы. Она не прилетит, чтобы спасти нас.
Я сжал ремень ранца. У меня за спиной шумно вздохнули двое пельтастов. Обернувшись, я увидел, как один из них сложил в предупреждающем жесте большой палец с мизинцем. Но мне уже было все равно.
– Зря ты так, брат! – крикнул мне Криспин.
Не слушая его, я шагнул под дождь и поднялся по трапу в тесную кабину шаттла. Мне даже не пришлось наклонять голову, чтобы пройти под переборкой. Не отвечая на приветствия пилотов в оливковой форме, я сел в кресло у окна. Вскоре подошел Криспин. Я чувствовал, как он прожигает меня взглядом со своего места через проход. Положив ранец под сиденье, я откинулся на спинку и стал наблюдать, как наш эскорт, один за другим, поднимается на борт.
Когда последний сопровождающий зашел в кабину, Криспин прошипел:
– Тебе вправду не стоит говорить такое, понимаешь?
Сверкнула молния, и гром возвестил о себе, внезапно прокатившись над шаттлом еще до того, как она погасла.
– Или что? – проворчал я, потеряв всякий интерес к разговору с братом.
– Тебя отдадут катарам, как нашего старикана‑наставника.
Я вцепился в подлокотники кресла, и страх мгновенно прошел.
– Ну и пусть. Не буду им служить.
Внутри я кипел от гнева, и мои слова обжигали. Терять мне было нечего. Через неделю меня погрузят в крионическую фугу и поднимут из нее только на орбите Весперада. К тому времени пройдут годы, и световые годы тоже, да и сами звезды могут измениться.
Даже с такого расстояния я слышал, как звенели колокола в городе и большой карильон в Обители Дьявола. Шаттл дернулся с места, и женский голос предупредил, что мы взлетаем. Гром снова прокатился над нами, и нестройный хор колоколов затих, уступив место шуму дождя, вою двигателя и бою курантов. Один. Два.
Мы поднялись как нельзя вовремя. Если Криспин собирался спорить и дальше, то быстрое ускорение заставило его позабыть об этом. Колокола в замке продолжали звонить. Три. Четыре. Пять. На секунду я ощутил волнение, короткое и пронзительное веселье, когда шаттл включил зажигание и взмыл в небо. Шесть. Семь. На мгновение нас мягко вдавило в сиденья, но затем включилось компенсирующее поле. Вдалеке, за раскатами грома, все еще звучал огромный колокол. Он пробил восьмой раз. Девятый. Десятый. Хотя ускорение уже пришло в норму, мне казалось, что сердце мое вырвалось из груди навстречу шторму, унеслось в небеса… и исчезло, окончательно покинув меня. Когда мы приземлимся, оно улетит, словно корабль в варп‑режиме, скользя быстрее, чем свет, к мирам, которые я никогда не увижу. Подо мной опять прозвенел могучий колокол.
Часы пробили тринадцать.
Глава 15
Летний дворец
Мать не встретила нас ни на посадочной полосе, ни у ворот огромного дворца со стеклянным куполом. Ничего удивительного в этом не было. Меня с Криспином поселили в смежные комнаты, выходившие окнами на водный парк. Лето приближалось к концу даже здесь, на юге, и водяные лилии уже отцвели, красно‑белые капли на зеленой глади пруда потускнели, хотя солнце еще сверкало на переливающейся чешуе карпов кои. На столе лежал мой блокнот с изображением Обители Дьявола, какой я видел ее в последний раз.
«Память подводит людей, – эхом прозвучали в моей голове слова Гибсона, так ясно, словно бы я увидел морщинистого, сгорбленного старика, стоявшего у сводчатого окна. – Она тускнеет, оставляя им только смутные, размытые впечатления о жизни, скорее мечты, чем подлинную историю».
Он всегда говорил, что у меня такой зоркий глаз, будто взгляд мой пронзает насквозь. Но, изучая нарисованные по памяти портреты Гибсона и других людей, я заметил некую странность: среди них не нашлось двух похожих. На одном изображении нос с горбинкой, на другом – прямой, то под тонкими бровями, то под густыми, нависшими. Говорят, что схоласты никогда не забывают детали и все, что они видели, остается в их сознании точным и неизменным. Мне не удавался такой фокус. Я не могу даже сказать, как долго в тот день я наблюдал у окна за птицами, кружившими над прудом, в котором купались служанки матери.
Моя память соотносится с реальным миром примерно так же, как рисунок с фотографией. Она несовершенна, но выше совершенства. Мы помним то, что должны помнить, то, что выбрали сами, поскольку оно более прекрасно и реально, чем правда. Я почти услышал в этот момент насмешливый голос Гибсона: «Мелодрама – это низшая форма искусства». И что я мог возразить ему?
Раздался стук в дверь, прогоняя мои скомканные воспоминания.
В комнату вошел Криспин. Необязательно было оглядываться или ловить отражение в окне, чтобы определить это. Никто не топал так громко и бесцельно, как мой брат. Он поднимал такой лязг и шум, какого хватило бы на целый вооруженный отряд.
– Матери здесь нет.
– Что? – Привлеченный его словами, я отвернулся от окна, пытаясь расправить неудобную рубашку. – Где же она?
Брат пожал плечами и без приглашения плюхнулся в зеленое кресло, свесив одну ногу с подлокотника. В руке у него был обнаженный керамический нож с молочно‑белым лезвием, которым он рассеянно водил в воздухе.
– Твоя комната больше моей.
– Где она, Криспин?
– Наверное, в Эвклиде. – Он опять пожал плечами и еще глубже погрузился в кресло, заскрипев штанами по кожаной обивке. – Понятия не имею почему. Мне девочки сказали.
Девочками Криспин называл женщин из гарема наместницы. В последний раз, когда об этом заходил разговор, в летнем дворце жили тридцать семь наложниц и наложников, а также тех, кто был и тем и другим. Многие лорды содержали подобных людей, как символ своего богатства.
– Знаешь, мать завела себе гомункула. С синей кожей. Ты не поверишь, какие у нее бедра!
Он сделал непристойный жест. Я отвернулся, думая о Кире и о своем позоре, почти позабытом из‑за той пустоты, которую оставила в моем сердце расправа над Гибсоном.
– Ты и вправду не знаешь, что она делает в Эвклиде?
Эвклид находился на много миль южнее. Как же это похоже на мать – в самое нужное время ее никогда не было рядом.
– Синекожая девочка? – захлопал ресницами Криспин. – Ее там нет, она только что…
– Мать, придурок! – рявкнул я и покосился на его нож.
Жаль, что сэр Феликс не прилетел с нами, он бы точно выпорол моего брата, чтобы тот не размахивал без дела оружием. Но, вспомнив, как Феликс хлестал плетью Гибсона, я передумал.
– Ты что‑нибудь разузнал у девочек?
Немного смущенный, Криспин посмотрел на лезвие ножа:
– Скорее, наоборот…
Я молча наблюдал за тем, как он мнется. Из сада внизу донесся плеск, сопровождавшийся звонким, чистым смехом.
– Здесь все иначе, – хмыкнул я, – не так…
– …Скучно?
– Не так холодно.
Подойдя к столу, где лежал мой блокнот, я взял карандаш и поцокал языком. Грифель совсем стерся за трехчасовой перелет из Мейдуа.
– Не одолжишь мне свой нож? – протянул я руку Криспину.
Он на мгновение задумался, забеспокоился о чем‑то, и я прищелкнул пальцами:
– Во имя Земли, я не собираюсь зарезать тебя!
Помедлив еще секунду, брат передал мне керамический клинок. Я присел и начал точить карандаш, роняя стружку на стол.
– Иногда мне кажется, что дома все пропитано политикой. Но здесь… – я обвел рукой комнату, – трудно представить, что где‑то идет война.
– А она идет, – ответил Криспин, придерживаясь за подлокотник, и, усевшись глубже в кресло, спросил: – Неужели нельзя создать машинку, которая сама бы точила эти штуки?
Он надменно махнул ладонью с толстыми пальцами, указывая на мой карандаш.
– Машинкой получается не так хорошо. А мне нужен острый грифель, – снисходительно объяснил я. – У меня целый набор скальпелей в сундуке, но…
Я замолчал, сдул графитную пыль с кончика карандаша и вытер его о брюки, а нож положил на стол.
– Кто‑нибудь знает, когда мать вернется?
Брат нахмурился, искоса поглядывая на отобранный нож.
– Предположительно, завтра. Но точно она не говорила.
Я понимающе вздохнул и поместил карандаш за корешок блокнота.
– Ты для этого и пришел сюда? Чтобы сообщить мне про мать?
– Ну да, – с улыбкой сказал Криспин. – А еще я подумал… раз уж ты уезжаешь… – Он откашлялся и закончил: – Почему бы тебе не сходить в гарем вместе со мной? Ты должен посмотреть на эту синекожую девочку, честное слово.
– Нет.
– Там есть и мальчики, – добавил Криспин с невозмутимым видом, – если они тебе больше нравятся. Хочешь?
Пятнадцать лет, и он ни разу не спрашивал меня об этом. Как же разобщены семьи палатинов! Кучка незнакомцев, связанных между собой слабее, чем простолюдины. На самом деле не кровью, а общей генетической констелляцией. Мать и отец были не столько родителями, сколько донорами, а мы с братом – случайными знакомыми, у которых оказался один и тот же генетический код. За свою жизнь я видел много семей палатинов, и почти в каждой из них было так же. Думаю, и в этом тоже плебеи более человечны, чем мы.
Мой брат совсем меня не знал.
– Нет, спасибо.
Теперь я понимаю, что Криспин пытался сдружиться со мной, пережить вместе какое‑то приключение, пока я не улетел навсегда. Я мог бы предложить ему другой вариант. Поохотиться в холмах над озерами, погонять на флайерах. В конце концов, мы могли бы просто поиграть на этих дурацких симуляторах. Вместо этого я лишь сердито посмотрел на брата и протянул ему нож рукоятью вперед.
Мать не вернулась ни завтра, ни через день. С каждым прошедшим часом мое сердце проваливалось все глубже. Одно простое обстоятельство тревожило меня сильнее всего прочего: мать не позвонила. Она могла связаться с домом, даже если бы покинула планету, – воспользоваться квантовым телеграфом или подключиться к сети инфосферы. Но ведь на самом‑то деле она оставалась на планете, если собранные Криспином сведения были верны. Наверное, я мог бы и сам ей позвонить, но ведь это я скоро улетал, и мне хотелось что‑то для нее значить. Пусть это было мелко, но я надеялся ощутить какую‑нибудь мало‑мальскую родительскую заботу.
С трудом перенося ожидание, я старался забыться долгим сном. Повзрослев, я легко обходился без длительного сна, но в те давние дни он казался мне благословением, возможностью сбежать от непристойной суеты времени. Во сне меня покидало беспокойство, я не думал ни о бессмысленном ужасе своего положения, ни о том, что представляю собой. Не человек, не сын палатина и архонта, а просто пешка. Вопреки моему отношению к этой метафоре, она отражала ситуацию. На Делосе, и в особенности в Мейдуа, я был всего лишь продолжением отца. Фигурой, которую он передвигал по своему усмотрению. Плебеи вряд ли это поймут. Они видят богатство и принимают его за силу, но сами не находятся под наблюдением обладающих властью и часто получают свободу принятия решений, какой бы ограниченной она ни была. Я, как сын своего отца, был лишен этой свободы. Без письма Гибсона я попал в западню и должен был отправиться на Весперад, несмотря на все мои возражения.
Когда за тобой так пристально наблюдают, невозможно оставаться свободным. Не находясь под контролем, человек, подобно частице света, волен быть чем угодно, всем, что в нем содержится, и мир не мешает ему в этом. Но под надзором и руководством он может стать только тем, кем хотят его видеть старшие. Пешкой, конем, слоном. Но даже король способен ходить лишь на одну клетку за один раз.
У меня оставалась всего половина недели до того момента, как мне придется покинуть убежище на холмах Аспиды и прибыть в космопорт Эвклида. Половина недели, и я поменяю притяжение родной планеты на гравитацию других миров и темные таинства веры Капеллы. Я воображал себе тюремные камеры в бастилии Колледжа Лорика на Веспераде, набитые кричащими, страдающими людьми – избитыми и сломленными заключенными, которые когда‑то были имперскими лордами или королями варваров. Воображал проктора семинарии с выбритой макушкой, вручающего мне нож под приказ разрезать ноздри этим людям, оторвать кожу от плоти, а плоть от костей, согласно повелению какого‑нибудь приора или магистра истинной веры.
Все это и многое другое пробиралось в мою голову, словно медицинский зонд в мозг или тонкие, как нити, иглы корректива, шрамы от которых все еще блестели у меня на ребрах и руке. Все это преследовало меня, когда я совершал обычную утреннюю пробежку по декоративным стенам, образующим внешнюю границу дворца. Аспида была крохотной по сравнению с дворцами других палатинов и располагалась всего на семи гектарах, включая внутренний парк и центральный купол оранжереи. Лишь треть площади Обители Дьявола и не больше десятой части от замка герцогини в Артемии. Дворец был простоват, если такое слово подходит для сооружения из двух тысяч четырехсот комнат.
Мои легкие уже горели, когда я проскакал вниз по лестнице к гладкому повороту дорожки, выложенной дробленым белым камнем. Я весь вспотел, синтетическая ткань костюма для бега прилипла к спине, волосы облепили худое лицо. Я почувствовал себя голым и грязным, когда из просвета в живой изгороди выскочил слуга наместницы в бело‑голубой ливрее и перехватил меня в тени изогнутого дерева.
– Мастер Адриан, мы вас уже обыскались!
Я остановился так резко, что из‑под каблуков полетели камни.
– В чем дело, мессир?
Слуга торопливо поклонился:
– Ваша мать, сир. Она вернулась, ваша милость, и требует, чтобы вы пришли в студию.
Я взглянул сначала на небо, а потом на часы наручного терминала.
– У меня есть время вымыться?
– Леди сказала, что это очень срочно, милорд. – Он покачал крупной головой с двойным подбородком и пригладил ладонями помятую ливрею, обтягивающую брюшко. – Она велела сразу привести вас к ней.
Покои матери располагались в отдельно стоящей вилле, построенной много позже летнего дворца. Около ста лет назад она была спроектирована специально для нужд матери, либреттистки и режиссера голографических опер. Я прошел следом за тучным слугой по глубокому тоннелю под холмом, мимо арборетума с черно‑синими листьями деревьев и буйным изобилием бледной травы.
Сама вилла была навеяна более древней модой. Приверженцы этого стиля называли его преперегринизмом: четкие, строгие линии и прямые углы. Совсем не похоже на рококо с его завитками и орнаментами, в котором был сооружен летний дворец, и крайне далеко по цвету и материалам от тяжеловесной готики Обители Дьявола. Водный поток свободно и легко переливался из одного пруда с вездесущими карпами кои в другой. Четверо легионеров в кремовых доспехах с эмблемами дома Кефалосов на левых рукавах и имперскими солнцами на правых отсалютовали нам, и мы не мешкая зашли в дом.
Глава 16
Мать
Лилиана Кефалос‑Марло стояла на голографической платформе среди призрачных фигур фехтовальщиков на дуэли, спиной ко мне, со световым пером в руке и энтоптическим моноклем в левом глазу. Голографический диск двадцати футов в диаметре был спарен с другим диском, висевшим под потолком, и в пространстве между ними создавалось трехмерное изображение. Стеклянная дальняя стена открывала внушительный вид на купол и изящные башни летнего дворца, а внутри студии словно бы помещалась зеленая лужайка с толпой зевак в исторических костюмах эпохи древних мушкетеров. Не успела мать приехать домой, как тут же взялась за работу. Я не знал, восхищаться ее одержимостью или проклинать за это. Как и у отца, у нее не было времени на своих детей.
Слуга поклонился, прищелкнув каблуками:
– Адриан Марло, ваша милость.
Мать повернулась ко мне и приподняла левую бровь, так что монокль выпал из глаза:
– Кого я вижу!
Она остановила раскачивающийся монокль и вложила в крохотный кармашек на лазурной блузке. Затем махнула лазерным пером, и туманное облако голограммы со щелчком исчезло, оставив ее в серой пустоте.
Я выпрямился и одернул беговую майку.
– Кого ты видишь? Да я здесь уже четыре дня. Ты хотя бы знаешь, что в конце недели я улетаю?
Быстрая улыбка мелькнула на фарфоровом лице матери.
– Да, да, знаю. Микал, ты можешь идти, – обернулась она к слуге.
Он поклонился и вышел, громко хлопнув дверью.
Мать улыбнулась и сказала, невольно пробуждая в памяти слова Гамлета:
– Вот мы одни.
Она скрестила руки и посмотрела на меня с выражением, которое мне не удалось распознать: поджала губы, сдвинула брови и прищурила янтарные глаза. Если бы не эти легкие движения лица, ее можно было бы принять за еще одну застывшую голограмму, изображение, сотканное из света, как статуи отливают из бронзы.
– Не мог бы ты, во имя Земли, объяснить мне, что намерен делать?
Я удивленно захлопал глазами, не ожидая такого поворота, и оглянулся.
– Что ты…
– Не прикидывайся дураком, Адриан.
Бронзово‑зеленая юбка разлетелась веером, когда мать развернулась и прошла по голографической платформе к боковому столику, уставленному приборами, необходимыми в ее профессии. Я разглядел там тяжелые энтоптические очки, старомодную компьютерную консоль и кристаллический планшет на зарядном устройстве, рядом с пультом регулировки освещения и поляризации окон. Лилиана Кефалос‑Марло взялась за нейлоновый ремень и подняла со стола небольшой кейс наподобие тех, какими пользуются в особо важных случаях имперские курьеры. Сжав зубы, она без всяких церемоний швырнула чемоданчик мне. Я инстинктивно поймал его.
– Открой.
Я так и сделал и чуть не выронил кейс из рук, едва удержав от волнения.
– Так это ты? Но как? – спросил я, изумленно взглянув на женщину, передавшую мне свои гены.
– Просто следила за тобой, – холодно ответила она и надавила большим пальцем на пульт, одним щелчком превратив прозрачные окна в матовые и отгородив нас от всего мира. – Особенно после того происшествия на Колоссо.
Я очень осторожно, словно это была гадюка или отрубленная рука, достал предмет, лежавший на дне кейса.
– Мама, как тебе удалось получить ее?
Разумеется, это была книга – небольшой томик в коричневой кожаной обложке, подаренный мне Гибсоном в тот день у береговой стены. «Король с десятью тысячами глаз» – как принято считать, автобиография легендарного Кхарна Сагары, короля Воргоссоса. Я открыл ее и достал желтый конверт, спрятанный под обложкой. На нем изящным почерком Гибсона было написано мое имя. Кто‑то уже распечатал его, и я заглянул внутрь, зажав книгу под мышкой.
– Он договорился с женщиной‑схоластом лорда Альбана, – сказала мать, подойдя ближе. – Вероятно, та была знакома с каким‑то маркитантом, который мог доставить тебя в Нов‑Сенбер на Тевкре. – Она нахмурилась. – Не самый лучший в мире план. Ты сам все прочтешь.
В моей голове бурлили и пенились сотни вопросов, главный из них вырвался первым:
– Как отец узнал о нем?
– О письме? – усмехнулась мать. – Ал о нем и понятия не имел. Люди лорда Альбана сообщили в его канцелярию, что эта женщина‑схоласт самовольно связалась с кораблем маркитанта на орбите. План раскрыли с другого конца.
Пока она рассказывала, я положил конверт в книгу, и внутренности мои словно завязало узлом.
– Твой отец понимал, что ты как‑то замешан в этом, но он решил, что уже победил, после того как… – Она умолкла, и непонятное выражение немного смягчило аристократическую строгость ее лица. – Мне жаль Гибсона. Я знаю, как вы были близки.
– А что с ним сделали потом?
Мать покачала головой и ответила:
– Посадили на какой‑нибудь грузовой корабль и отвезли одному императору известно куда. Твой отец вписал его в декларацию семи кораблей, четыре из которых отправляются за пределы системы. Я не могу установить с ними связь, пока они не выйдут из врапа, и даже тогда мне придется согласовать волну либо с моей матерью, либо с твоим отцом.
Я не сдержал разочарованную гримасу. Квантовый телеграф был дорогим удовольствием и тщательно контролировался Капеллой как особо опасная технология.
– Значит, с ним все кончено.
– Но он жив, – возразила мать, – если тебе от этого станет легче.
Легче не стало. Я опустил взгляд на свои ноги в самошнурующихся кроссовках. Все слова сбежали от меня, выпорхнули через матовые окна, промчались мимо башен и стеклянного купола и исчезли в зелени соседней долины. А дальше произошло то, что я никогда не сумею забыть, то, что изменило мой мир, мою орбиту, словно пролетевшая рядом комета. Мать вдруг молча обняла меня, обдав облаком дорогого парфюма. Я застыл, словно парализованный. Ни отец, ни она – ни разу почти за двадцать лет – даже на короткое мгновение не проявили и тени родительской привязанности ко мне. Но эти объятия почти возместили мою утрату. Я долго не решался пошевелиться, а потом, несколько заторможенный от потрясения, обнял ее в ответ. Но не заплакал, вообще не проронил ни звука.
– Адриан, я хочу помочь тебе, – сказала мама.
Я отстранился и посмотрел на нее с такого близкого расстояния, о каком прежде даже и не мечтал.
– Что?
Настороженно обернувшись, я заметил видеокамеры на гладких металлических стенах. Перехватив мой взгляд, мать улыбнулась и расправила свою лазурную блузку.
– Все камеры отключены, – ее улыбка сделалась еще шире, – это одна из привилегий управляющей дворцом.
Почти два десятка лет печального опыта накрыли меня тяжелой и густой тучей сомнений, но мать снова улыбнулась и повторила:
– Камеры отключены.
Все еще потрясенный, я кивнул и проглотил ком в горле, но не успел открыть рот, как леди Лилиана перебила меня:
– Ты так и не ответил на мой вопрос.
– Какой?
Ноги мои вдруг стали ватными, и я чуть ли не упал на диван рядом с кейсом, в котором лежала книга «Король с десятью тысячами глаз».
– Ты не объяснил, во имя Земли, что намерен делать.
Успокоенный уверениями в том, что видеокамеры отключены, я поведал обо всем. О моем страхе перед Капеллой и ненависти к ней, о мечте стать схоластом и вступить в Экспедиционный корпус. Она поморщилась, когда я рассказывал о том, как отец ударил меня, потом глаза ее заледенели, когда я вспомнил об истязаниях Гибсона, но все это время мать слушала меня очень внимательно и ни разу не перебила. Пока я говорил, она передвинула низкий табурет из дальнего угла ближе к дивану. А когда закончил, крепко сжала губы, взяла мою руку в свои и повторила слова, которые я с первого раза не до конца осознал:
– Я хочу помочь тебе.
Детская обида хлестнула меня, словно плетью, и я взорвался:
– Как, мама? Как? Все кончено. Отец добился своего. Через четыре дня меня посадят на корабль и увезут на Весперад.
В моей голове снова прозвучал короткий смешок Криспина, так взбесивший меня: «Анагност – чудное слово». Я задумался о том, где находится брат сейчас. Оставалось надеяться, что он вернулся в объятия своей синекожей девочки и не переживает из‑за того, что не видел меня нигде во дворце.
– Отец победил. Мне понадобится не один день, чтобы придумать хоть какой‑нибудь план…
Но мать сжала мою руку:
– Как ты думаешь, где я была?
Я вскинулся, словно от удара, и почувствовал, как округляются мои глаза.
– Ты шутишь.
Леди Лилиана только многозначительно посмотрела на меня.
– Я разыскивала в Эвклиде свободного торговца, который отвезет тебя за пределы системы.
– Свободного торговца? Это не намного лучше, чем пират. Таким людям нельзя доверять.
Она выпустила мою руку и успокаивающе подняла свою:
– Директор Фэн поручилась за него.
Этого я никак не ожидал.
– Директор Фэн все еще на Делосе?
Мать улыбнулась и провела большим пальцем по нижней губе.
– Почему, по‑твоему, я отправилась именно в Эвклид, а не в любой другой забытый богом город домена твоей бабушки?
Я подумал заодно и о том, почему взгляд матери стал таким рассеянным.
– Нет, это надежный человек. Джаддианец. Ада говорит, что использует его, когда нужно обойти лотрианский контроль с ее… особо деликатными грузами.
– Ада? – я удивленно приподнял брови.
– Директор Фэн, – пояснила мать, отведя взгляд, плавно поднялась и прошла к затуманенному окну.
– Это ясно, – сказал я. – Но «Ада»?
Леди Лилиана доверительно улыбнулась – это выражение я понимал даже слишком хорошо.
– Так ты хочешь это сделать или нет?
Семь слов. Всего один вопрос. Я как будто балансировал на проволоке, рискуя упасть или в ту, или в другую сторону. И никогда больше не подняться.
– А как же ты? – спросил я, глядя на мать снизу вверх с дивана. – Тебя не тревожит, что сделает отец, когда узнает, что ты помогла мне сбежать от Капеллы?
Она отвернулась от окна. Внезапно меня поразило, насколько она выше меня. Это от ее кровной линии Криспин получил свой чудовищный рост. Она возвышалась надо мной, словно алебастровая статуя Венеры или икона Правосудия из дутого стекла над алтарем Капеллы.
– Моя мать, – она вскинула голову со всей аристократической надменностью, на какую только была способна, – герцогиня Делоса и наместница его императорского величества. Она держит твоего отца за яйца.
– Но почему ты это делаешь?
Леди Лилиана выпятила подбородок.