– Возможно, у вас было бы больше времени на поиски вакансий, если бы вы не сидели целыми днями на встречах? – В голосе Бритт‑Мари звучало столько заботы!
– Мне очень жаль, но я действительно не могу вам помочь… – Девушка посмотрела на часы.
Бритт‑Мари с поразительным терпением выдохнула через нос.
– Вы обязаны. Вот список. Понимаете, это ваше упущение.
– Что? – Глаза у девушки слегка округлились. Бритт‑Мари выставила сумочку перед собой и вцепилась в нее обеими руками, словно в руль самоката.
– Вы вынудили меня писать ручкой. Поэтому написанного уже не сотрешь.
Девушка, кашлянув, вернула записную книжку Бритт‑Мари.
– Мне очень жаль, что мы не поняли друг друга, но я должна вернуться на встречу.
Бритт‑Мари крепче вцепилась в сумочку.
– Ах‑ха. Значит, я должна сидеть здесь и ждать, словно мне больше нечем заняться. Наверняка вы именно так и думаете.
– Нет… я хотела сказать… – попыталась вывернуться девушка, но Бритт‑Мари уже уселась на стул в коридоре.
Предварительно протерев его носовым платком, разумеется. Мы же люди.
Девушка закрыла дверь со вздохом и закрыв глаза – примерно так задувают свечи на торте, загадав желание. Бритт‑Мари осталась в коридоре одна. На девушкиной двери, чуть ниже ручки, виднелись две наклейки. На такой высоте, словно наклеивали дети. На наклейках – футбольные мячи. Бритт‑Мари они напомнили о Кенте, потому что Кент обожает футбол. Футбол он любит больше всего на свете. Даже больше, чем рассказывать, сколько стоят его вещи, а уж это, бог свидетель, Кент любит.
Во время важных футбольных матчей утренняя газета вместо приложения с кроссвордами выходит со специальным приложением о футболе, и в такие дни от Кента слова разумного не добьешься. Когда Бритт‑Мари спрашивает, что он хочет на ужин, Кент бормочет, не отрывая взгляда от мяча: «Да какая разница…»
Бритт‑Мари никогда этого футболу не простит. Футбол отнимает у нее и Кента, и приложение с кроссвордами.
Бритт‑Мари потерла белое пятно на безымянном пальце. Вспомнила тот последний раз, когда приложение с кроссвордами заменили футбольным. Она тогда четыре раза прочитала всю остальную газету в надежде, что на какой‑нибудь странице прячется кроссвордик, который она пропустила. Кроссворда не было, зато была заметка о смерти женщины – ровесницы Бритт‑Мари. Этой заметки Бритт‑Мари не забыть никогда. Там говорилось, что женщина, прежде чем ее нашли, пролежала мертвая несколько недель: соседи пожаловались на зловоние, исходящее из ее квартиры. Бритт‑Мари все думала и думала, какой же это ужас – когда соседи жалуются на зловоние. В заметке говорилось: «Смерть наступила от естественных причин». По свидетельству соседа, «когда домовладелец вошел в квартиру, на столе все еще стояли тарелки». Бритт‑Мари спросила Кента, что, по его мнению, ела та женщина – ужасно, должно быть, умереть прямо за ужином, словно ты съел что‑то испорченное. Кент буркнул «Да какая разница» и прибавил громкость: футбол. Внутри у Бритт‑Мари все закричало.
Разница огромная. Ужин имеет значение.
Медленно прошло полчаса. Дверь девушкиного кабинета наконец открылась, оттуда вышли люди. Девушка, воодушевленно улыбаясь, попрощалась со всеми; при виде Бритт‑Мари энтузиазма в ее улыбке поубавилось.
– А, вы еще здесь. Ну как бы, Бритт‑Мари, мне ужасно жаль, но у меня нет вре…
Бритт‑Мари встала, стряхнула с юбки невидимые крошки.
– Это я понимаю. Вам надо делать карьеру, и у вас, естественно, нет времени на кого‑нибудь вроде меня.
Слово «карьера» Бритт‑Мари произнесла с заботой в голосе. Без малейшего осуждения. Однако девушка, кажется, все же услышала в этом осуждение, потому что лицо у нее сделалось как у одной соседки Бритт‑Мари, которой Бритт‑Мари попыталась выказать свою заботу. Соседка обозвала Бритт‑Мари «старой перечницей», потому что Бритт‑Мари позвонила ей в дверь и благожелательно уведомила о правилах пользования общедомовой прачечной. В четвертый раз. Бритт‑Мари очень обиделась. Не на «старую», это она все же смогла вынести, но какая же Бритт‑Мари «перечница»? Она заботливая, а это совсем другое. Она объясняла это соседке каждый раз, как они встречались, пока через несколько месяцев та не заорала: «Да сколько можно талдычить одно и то же, черт побери!» Бритт‑Мари эти слова глубоко ранили, потому что она не из тех, кто талдычит. «Разве я такая? Как по‑твоему, я талдычу, Кент? Как ты думаешь? Я талдычу?» – спросила она Кента тем вечером. «Ненене, ё‑моё», – пробормотал Кент. «Вот и я, именно это я и говорю! Ничего я не талдычу!» – кивнула Бритт‑Мари. После этого она всю ночь пролежала без сна. Она разволновалась из‑за того, что в доме есть люди, которые совершенно несправедливо полагают, будто Бритт‑Мари способна талдычить.
– Мне очень жаль, но… – нетерпеливо начала девушка, явно намереваясь выпроводить Бритт‑Мари. Поэтому Бритт‑Мари перебила, кивнув на наклейки:
– Если вы любите футбол, вам, наверное, это нравится.
– Да! Вам тоже? – просияла девушка.
– Разумеется, нет, – прояснила ситуацию Бритт‑Мари.
– Ага…
– Ах‑ха.
Девушка покосилась на свои наручные часы, потом на еще одни, настенные. Она явно вознамерилась выдворить Бритт‑Мари, так что Бритт‑Мари решила выказать некоторую социализированность.
– У вас сегодня волосы лежат по‑другому, – заметила она.
– Что?
Бритт‑Мари доброжелательно улыбнулась:
– Стрижка выглядит не как вчера. Разумеется, это современно. Когда не надо ничего решать.
И тут же добавила:
– Разумеется, ничего страшного.
Ведь Бритт‑Мари никого не осуждает. Девушка откашлялась.
– О’кей. Спасибо, но теперь я…
– Похоже, это очень практично. Стрижка, – одобрительно кивнула Бритт‑Мари.
На самом деле короткие волосы торчали во все стороны, как если бы кто‑то пролил апельсиновый сок на ковер с ворсом. Кент постоянно это делал, когда пил водку с апельсиновым соком во время этих футбольных матчей, пока Бритт‑Мари не решила, что с нее достаточно, и не перетащила ковер в гостевую комнату. Это было тринадцать лет назад, но она до сих пор думает об этом. Ковры Бритт‑Мари и ее воспоминания в этом смысле похожи: с них трудно свести пятна.
Но стрижка, конечно, может быть какой угодно. Сегодня она напоминает укроп, который вырастили в горшке на балконе. Ничего страшного, разумеется. Против укропа у Бритт‑Мари нет ни малейших предубеждений.
Девушка кашлянула. Стрижка никак себя не проявила.
– К сожалению, у меня нет времени.
– А когда будет? – уточнила Бритт‑Мари.
Девушка задышала, словно очень полный мужчина, а не очень худенькая девушка.
– В каком смысле?
Бритт‑Мари достала записную книжку и методично прошлась по списку дел.
– У меня есть время в три часа.
– У меня сегодня все расписано, не полу… – сделала попытку девушка.
– Также я могу встретиться с вами в четыре или в пять часов, – дипломатично предложила Бритт‑Мари.
– Сегодня мы закрываемся в пять.
– Значит, договоримся на пять, – подытожила Бритт‑Мари, изготовившись сделать пометку в списке; свежезаточенный карандаш материализовался между ее указательным и большим пальцами.
– Но я же говорю – не получится! – простонала девушка.
– Значит, в пять вы заняты? – поинтересовалась Бритт‑Мари.
– Да… ну как бы мы закрыва…
– А позже пяти мы встретиться не можем, – заметила Бритт‑Мари.
– Что?
Бритт‑Мари улыбнулась с поистине ангельским терпением.
– Я не хочу с вами ссориться. Совершенно не хочу. Но, голубушка, разве у нас военное положение? Цивилизованные люди ужинают в шесть, так что позже пяти для встречи поздновато, вы так не думаете?
– Да?
– Как по‑вашему, мы можем встретиться за ужином?
– Нет… ну… а… что?
Бритт‑Мари кивнула так, словно кивок стоил ей величайшего усилия.
– Ах‑ха. В таком случае постарайтесь не опаздывать. Иначе картошка остынет.
И она записала: «18.00. Ужин».
Девушка еще что‑то кричала ей вслед, но Бритт‑Мари уже ушла. У нее нет времени стоять и талдычить одно и то же весь день напролет.
На часах было девять тридцать пять. Снова в дверь постучали ровно в одиннадцать. За дверью оказалась заботливая Бритт‑Мари.
– У вас на что‑нибудь аллергия? – спросила она.
– Чего? – отозвалась девушка.
– Есть ли что‑то, чего вы не едите? – пояснила Бритт‑Мари с тем стоическим спокойствием, каким следует вооружиться, говоря с человеком, который на любой твой вопрос отвечает: «Чего?»
– Я… вегетарианка, – выдавила девушка.
Бритт‑Мари вынула записную книжку.
– Ах‑ха.
Девушка засопела.