– Какое такое?
– Письмо. Письмо в конверте. Ты знаешь.
– Не знаю.
– Получилось не смешно.
Белинда указала на коробку, принесенную наверх и поставленную на туалетный столик. Гордон открыл ее и достал конверт.
– Тут всегда была такая надпись? – удивился он. – Мне казалось, тут было написано о нашей свадьбе. – Он вынул из конверта листок с оборванными краями, прочел, и на лбу у него собрались морщины. – Я этого не писал.
Он перевернул листок, словно ожидая что‑то увидеть на обороте.
– Не писал? – переспросила она. – Правда не писал? – Гордон помотал головой. Белинда вытерла молоко с подбородка малышки. – Я тебе верю, – сказала она. – Я думала, что это ты, но это не ты.
– Не я.
– Дай‑ка еще раз посмотреть. – Он протянул ей листок. – Вот странно! Я хочу сказать, не смешно и вообще неправда.
На листке машинописи содержалось краткое описание двух прошедших лет их совместной жизни. Это были несчастливые годы, утверждалось там. Через полгода после свадьбы Белинду укусил за щеку пекинес, да так сильно, что рану пришлось зашивать. Остался уродливый шрам. Но что хуже всего – оказался задет лицевой нерв, и она стала прикладываться к бутылке, возможно, чтобы заглушить боль. Она догадывалась, что Гордону отныне неприятно на нее смотреть, и рождение ребенка, так там говорилось, стало неудачной попыткой укрепить семью.
– Но зачем они это затеяли? – спросила она.
– Они?
– Ну, те, кто написал это ужасное письмо. – Белинда потрогала щеку: никаких шрамов, кожа гладкая. Она была очень красивой молодой женщиной, хоть и выглядела сейчас хрупкой и усталой.
– Почему ты сказала «они»?
– Не знаю, – ответила она, перекладывая малышку к левой груди. – Просто не пойму, кто вообще на такое способен. Написать все это, подменить прежнее письмо, дождаться, пока один из нас это прочтет… Давай, Мелани, вот так, хорошо, моя крошка…
– Может, выбросить его?
– Да. Нет. Не знаю. Мне кажется… – Она провела ладонью по лбу дочурки. – Пусть будет. Вдруг понадобится как улика. Может, это проделка Эла? – Эл был самым младшим братом Гордона.
Гордон положил листок в конверт, конверт – в коробку, а коробку сунул под кровать, и со временем они о ней забыли.
Несколько следующих месяцев оба почти не спали из‑за ночных кормлений и непрестанного плача: у Мелани болел животик. Коробка все это время оставалась под кроватью. Гордону предложили работу в Престоне, в нескольких сотнях миль на север, а Белинда еще не вернулась на свою работу и в ее ближайшие планы это не входило, так что она эту идею одобрила. И они переехали.
На мощеной булыжником улице они подыскали дом, такой же, как остальные: высокий, темный, старый. Белинда время от времени подрабатывала в ветеринарной клинике, лечила домашних животных. Когда Мелани было полтора года, Белинда родила сына, которого назвали Кевин, в честь покойного дедушки Гордона.
Гордон к тому времени стал полноценным партнером в своей фирме. А когда Кевин начал ходить в детский сад, Белинда вернулась на работу.
Коробку они привезли с собой. Она стояла в одной из комнат наверху, под накренившейся стопкой номеров журнала «Архитектор» и «Архитектурного ревю». Белинда время от времени вспоминала о коробке и ее содержимом, а однажды вечером, когда Гордон уехал в Шотландию консультировать реконструкцию фамильного замка, она решила в нее заглянуть.
Дети уже спали. Белинда поднялась наверх, в неотделанную часть дома. Переложив журналы, открыла коробку, которая (в той ее части, что не была закрыта журналами) за два года покрылась заметным слоем пыли. На конверте по‑прежнему значилось «Супружество Белинды и Гордона», и Белинда уже в самом деле не помнила, была ли надпись когда‑либо другой.
Она достала из конверта листок и прочла. А потом отложила его и так и сидела, в этой пустой комнате, потрясенная и расстроенная.
На листке было аккуратно напечатано, что Кевин, ее второй ребенок, так и не родился; на пятом месяце у нее случился выкидыш. С тех пор Белинда страдала от приступов тяжелейшей депрессии. Гордон редко бывал дома, читала она, поскольку оказался втянут в отвратительную интрижку со своим компаньоном, эффектной, но очень нервной дамой на десять лет старше его. Белинда стала больше пить, она носила теперь стоячие воротники и шарфы, чтобы скрыть безобразный шрам на щеке. Они с Гордоном мало говорили, и лишь иногда у них случались мелкие пустячные ссоры, какие бывают у людей, опасающихся крупных ссор, поскольку если они скажут то важное, что осталось друг другу сказать, это разрушит их совместную жизнь.
Белинда умолчала о последней версии их супружества, написанной на том листке. Но Гордон сам прочел нечто подобное несколько месяцев спустя, когда заболела теща, и Белинда уехала ее проведать.
На листке бумаги, который Гордон достал из конверта, было описано примерно то же, что прочла Белинда, правда, там утверждалось, что интрижка с боссом закончилась у Гордона разрывом, и ему грозит увольнение.
Гордону нравилась его начальница, но он не представлял себе, что в нее можно по‑настоящему влюбиться. Ему и работа нравилась, хоть и хотелось чего‑то такого, что бы его встряхнуло.
Мать Белинды пошла на поправку, и вскоре Белинда вернулась домой, к облегчению и радости мужа и детей.
В канун Рождества Гордон заговорил с Белиндой о конверте.
– Ты ведь тоже туда заглядывала, не так ли?
В тот вечер они на цыпочках прокрались в детскую и наполнили носок Санта Клауса подарками. Расхаживая по дому, стоя у изголовья детских кроваток, Гордон испытывал эйфорию, но где‑то в глубине души поселилась печаль: от сознания, что столь полное счастье не может длиться долго и что никому не под силу остановить Время.
Белинда поняла, о чем он спрашивает.
– Да, я прочла, – ответила она.
– И что ты об этом думаешь?
– В общем, я уже не считаю это шуткой. Даже злой шуткой.
– М‑м‑м. Тогда что же это?
Они сидели в полутемной гостиной, и горевшее на углях полено отбрасывало на стены желтые и оранжевые блики.
– Я думаю, это и в самом деле свадебный подарок, – сказала она. – На листке говорится о том, что с нами не происходит. Все дурное случается там, а не здесь, в реальной жизни. Вместо того чтобы все это пережить, мы об этом только читаем, зная, что так могло случиться, но не случилось.
– То есть ты хочешь сказать, что он волшебный? – Он никогда не сказал бы такого вслух, но это был канун Рождества, и в комнате было почти темно.
– Я не верю в волшебство, – сказала она спокойно. – Но это свадебный подарок. И я считаю, что мы должны бережно его хранить.
В День подарков она переложила конверт из коробки в свою шкатулку с драгоценностями, которую запирала на ключ, где тот отныне лежал вместе с ее ожерельями, кольцами, брошками и браслетами.
Весну сменило лето. Зиму – весна.
Гордон чувствовал себя опустошенным. Днем он работал для клиентов: проектировал, контролировал работу строителей и подрядчиков, – а ночами делал то, что хотел: разрабатывал конкурсные проекты музеев, галерей, общественных зданий. Иногда его проекты удостаивались похвал и их печатали в архитектурных журналах.
Белинда стала работать с крупными животными, и это ей нравилось, – ездила на фермы, осматривала лошадей, овец и коров. Иногда брала с собой детей.
Однажды, когда в загоне она преследовала козу, которая не хотела, чтобы ее ловили, а тем более осматривали, у нее зазвонил телефон. Она достала телефон, а коза пялилась на нее с противоположной стороны поля боя:
– Да!
– Угадай, что у меня?
– Привет, дорогой. Хм. Ты выиграл в лотерею?
– Нет. Но близко. Мой проект музея Британского наследия попал в шорт‑лист. Правда, мои конкуренты крепкие ребята. И все же я в шорт‑листе!
– Вот здорово!
– Я поговорил с миссис Фулбрайт, и она отпустит свою Соню посидеть с детьми. Так что сегодня вечером у нас праздник.
– Ужасно рада. Люблю тебя. Ну, я пошла к своей козе.
Во время чудесного праздничного ужина они выпили слишком много шампанского. А ночью в спальне, когда сняла серьги, Белинда вдруг сказала:
– Может, посмотрим, что нам там понаписали?
Гордон был уже в одних носках. Он посмотрел на нее без улыбки:
– Мне не хочется. Сегодня такой день. Зачем его портить?
Она убрала серьги в шкатулку и заперла ее на ключ. И сняла чулки.
– Наверное, ты прав. Могу себе представить, что там написано. Я – пьяница, и у меня депрессия, а ты – жалкий неудачник. А мы между тем… Ну, я ведь и вправду в подпитии, но я не об этом. Он лежит у нас на дне ящика, этот конверт, совсем как «Портрет Дориана Грея»[3].
– «И только по кольцам на руках слуги его опознали». Да. Помню. Он был в школьной программе.
– Знаешь, чего я на самом деле боюсь? – сказала она, надевая ночную рубашку. – Что то, что там написано, – реальная история нашего брака, а то, что есть у нас, – всего лишь красивая картинка. Что там все правда, а у нас – наоборот. Послушай, – она говорила внятно и серьезно, потому что была немного пьяна, – тебе не приходит в голову, что у нас все слишком хорошо, чтобы быть правдой?
Он кивнул.
– Иногда приходит. Сегодня например.
Она вздрогнула.
– А может, я и в самом деле пьяница со шрамом на щеке, а ты трахаешь все, что движется, и Кевин так и не родился, и все остальные ужасы тоже с нами случились?
Он встал, подошел и обнял ее.
– Но это неправда, – твердо сказал он. – Реально вот это все. Ты, я. На этом листке записана просто история. То есть просто слова.
И он поцеловал ее, и прижал к себе, и больше они не произнесли ни слова.
Через долгих полгода проект Гордона был признан победителем, хотя в «Таймс» его назвали «агрессивно модерновым», в специальных журналах признали старомодным, а один из членов жюри сообщил в интервью «Санди телеграф», что это «единственный компромиссный проект, за который готово было проголосовать все жюри».
Они переехали в Лондон, а дом в Престоне сдали художнику с семьей, потому что Белинда ни за что не хотела его продавать. Гордон с головой ушел в работу над своим проектом. Кевину было уже шесть, а Мелани – восемь лет. Мелани в Лондоне было страшновато, зато Кевин его любил. Правда, оба они поначалу переживали из‑за того, что им пришлось оставить друзей и школу. Белинда нашла работу на полставки в Кемдене, где три дня лечила в клинике домашних животных. Но ей не хватало ее коров.
Дни в Лондоне перетекли в месяцы, а месяцы – в годы, и хотя время от времени возникали проблемы с деньгами, Гордон был по‑прежнему воодушевлен. Приближался день начала строительных работ.
Однажды Белинда проснулась слишком рано и долго смотрела на спящего мужа в бледно‑желтом свете уличного фонаря. У него уже появились залысины, и волосы на макушке поредели. Белинда подумала, что если бы она вышла замуж за лысого, это бы мало что изменило. В принципе они счастливы. В принципе все хорошо.
И ей захотелось узнать, что сталось с теми, в конверте. Она чувствовала их присутствие, как что‑то гнетущее и сухое, там, в дальнем углу спальни, где они были заперты подальше от греха. И ей внезапно стало жаль Белинду и Гордона, оказавшихся в том конверте и ненавидящих друг друга и все вокруг.
Гордон захрапел. Она нежно поцеловала его в щеку, приговаривая: «Ш‑ш‑ш». Он перевернулся и перестал храпеть, но не проснулся. Она прижалась к нему, а вскоре и сама заснула.
На следующий день после ланча, во время разговора с поставщиком тосканского мрамора, Гордон вдруг удивленно поднял руку к груди и сказал:
– Мне ужасно жаль…
Колени у него подогнулись, и он упал. К тому времени, когда приехала «скорая», он был уже мертв. Ему было тридцать шесть.
Вскрытие показало, что у Гордона от рождения слабое сердце, и оно могло остановиться в любой момент.
Первые три дня после его смерти Белинда ничего не чувствовала, практически ничего. Она утешала детей, разговаривала со своими и его друзьями, со своими и его родственниками, мягко и вежливо принимала соболезнования, как принимают ненужные подарки. Она слушала, как другие оплакивают Гордона, а сама никак не могла заплакать. Она все делала правильно, но не чувствовала абсолютно ничего.
Мелани, которой уже исполнилось одиннадцать, как будто смирилась с утратой, а вот Кевин забросил и книги, и компьютерные игры, не выходил из своей комнаты и только молча смотрел в окно.
На следующий день после похорон родители вернулись к себе за город, забрав с собой детей. Белинда ехать отказалась, сославшись на дела.
На четвертый день после похорон, застилая кровать, на которой спала вместе с Гордоном, она наконец заплакала, мощные рыдания сотрясали ее тело, а слезы капали прямо на покрывало, и из носа текли сопли, и она вдруг села на пол, как марионетка, у которой обрезали нити, и сидела так почти целый час, осознав, что никогда его больше не увидит.
Она вытерла лицо, отперла ящик с драгоценностями и достала из него конверт. Вытащив из конверта кремовый листок, пробежала по нему глазами. Та Белинда, напившись, разбила машину, и у нее должны были отобрать права. Они с Гордоном почти не разговаривали. Он потерял работу полтора года назад, и теперь коротал время в их доме в Солфорде. На жизнь зарабатывала одна Белинда. Мелани отбилась от рук: как‑то, прибирая у дочери в комнате, Белинда обнаружила заначку из пяти– и десятифунтовых купюр. Мелани не пожелала объяснять, откуда взялись деньги у одиннадцатилетней девочки, она лишь смотрела на родителей, поджав губы, а затем удалилась в свою комнату. Ни Гордон, ни Белинда не стали дальше расспрашивать, боясь того, что могло обнаружиться. Дом в Солфорте был сырым и темным, с потолка огромными кусками отваливалась штукатурка, и они, все трое, постоянно болели.
Белинда их пожалела.
Она положила листок обратно в конверт. Ей стало интересно, каково это, ненавидеть Гордона, и чтобы он ее ненавидел. И каково жить без Кевина, никогда не видеть его рисунков с самолетами, не слышать, как ужасно он фальшивит, что‑то напевая. И откуда Мелани, не ее Мелани, а, благодарение Богу, та, другая, взяла эти деньги, и с облегчением подумала, что ее Мелани, кажется, мало чем интересуется, кроме балета и книжек Энид Блайтон[4].
Ей так не хватало Гордона, у нее в груди словно застряло что‑то острое, кол, точнее сосулька, материализованный холод одиночества и сознание того, что она никогда уже не встретит его на этом свете.
Она отнесла конверт в гостиную, где за каминной решеткой горел огонь – Гордон любил открытый огонь. Он утверждал, что когда разжигают камин, комната оживает. Белинда не любила топить углем и в тот вечер разожгла камин бездумно, по привычке и еще потому, что не разжечь его означало бы в глубине души допустить, что Гордон уже никогда не придет домой.
Какое‑то время Белинда смотрела в огонь, раздумывая о том, что было в ее жизни, и о том, от чего отреклась, а еще о том, что хуже, любить человека, которого больше нет, или не любить того, который есть.
И наконец, небрежным жестом, бросила конверт на угли и все смотрела, как сворачивается, чернеет и занимается огнем бумага, смотрела, как желтые языки плясали в синем пламени. Вскоре конверт превратился в черные хлопья сажи, которые поднялись вверх, как письмо Санта Клаусу, и их уносило в трубу, а из нее – в ночь.
И тогда Белинда откинулась на спинку стула и прикрыла глаза, ожидая, покуда шрам расцветет на щеке.
Эту историю я не подарил своим друзьям на свадьбу. Хотя, конечно, это не та история, что я тогда придумал, и даже не та, что собирался написать еще несколько страниц назад. История, которую я хотел написать, была гораздо короче, она гораздо больше походила на сказку, и у нее был другой конец. (Я уж не помню, как она заканчивалась прежде. Какая‑то концовка была, но по мере того, как я писал, нынешняя стала неизбежной.)
Большинство рассказов в этом сборнике многое объединяет. То, к чему они ведут, вовсе не совпадает с тем, к чему я вел, когда принимался их писать. Порой я только и мог понять, что история закончилась, когда у меня заканчивались слова.
Гадание по внутренностям: Рондель
Издатели, которые просят у меня истории неважно о чем (Честно. Вообще о чем угодно. Давай, напиши историю, которую всегда хотел написать), редко что получают.
Лоуренс Шимель обратился ко мне с просьбой написать стихотворение, которое предваряло бы сборник историй о предсказании будущего. Он хотел, чтобы это было нечто с повторяющимися строками, вроде вилланели или пантуна[5], чтобы усилить ощущение предрешенности нашего будущего.
Так я написал ему рондель[6] об удовольствиях и опасностях гадания, предпослав его самой мрачной шуткой из «Алисы в Зазеркалье». Почему‑то это показалось мне прекрасной отправной точкой для такой книги.
Галантность
У меня выдалась скверная неделя. Сценарий, который должен был написать, застрял на месте, и я проводил дни, вперившись в пустой экран, время от времени набирая слово, пялясь на него часами, а потом медленно, буква за буквой, удаляя и вместо него набирая другое слово. И в конце концов выходил из программы, ничего не сохранив. Тут позвонил Эд Крамер и напомнил, что я должен ему историю для сборника рассказов о Святом Граале, который он составлял вместе с вездесущим Марти Гринбергом. И понимая, что ничего другого мне не остается, тем более что обещанная история уже сложилась в моей голове, я ответил: «Ладно».
Я написал рассказ за выходные, благодарение богам, как никогда легко и вдохновенно. Я словно совершенно переменился: я смеялся в лицо опасностям, и творческий застой был мне нипочем. А после еще с неделю мрачно взирал на пустой экран, потому что боги тоже умеют шутить.
Несколько лет назад, на автограф‑сессии, кто‑то подарил мне экземпляр статьи в научном журнале, посвященном феминистской теории языка. В ней сравнивались и противопоставлялись моя «Галантность», «Леди Шалот» Теннисона и песня Мадонны. Надеюсь, когда‑нибудь я напишу историю под названием «Вервольф миссис Уайтекер», и мне уже теперь интересно, что за статью о ней напишут.
Когда читаю со сцены, я обычно начинаю с этой истории. Она очень задушевная, и я люблю читать ее вслух.
Николас Был
Каждое Рождество я получаю открытки от художников. Они их рисуют или пишут красками. Это образчики прекрасного, памятники вдохновенному творчеству.
Каждое Рождество я чувствую себя никчемным, посрамленным и бесталанным.
Но однажды я написал эту историю, к самому Рождеству. Дейв МакКин аккуратно ее переписал каллиграфическим почерком, а я разослал всем, кого вспомнил, как Свою Открытку.
История состоит ровно из ста слов (из ста двух, включая название[7]) и впервые была опубликована в «Грязный‑2», сборнике коротких рассказов из ста слов. Вообще‑то я собираюсь подготовить еще одну рождественскую открытку, но вспоминаю об этом не раньше 15 декабря[8] и всякий раз откладываю до следующего года.
Цена
Мой литературный агент, мисс Меррили Хейфец из Нью‑Йорка, милейший человек, лишь однажды сама предложила мне написать книгу. Это было какое‑то время назад. «Послушайте, – сказала она, – ангелы вообще‑то крупные, но людям всегда нравились книги о кошках, и я подумала, что было бы здорово, если бы кто‑то написал книгу о кошке, которая была ангелом, или ангеле, который был кошкой, или что‑то в этом роде».
Я сказал, что это серьезная коммерческая идея и я об этом подумаю. К сожалению, к тому времени, когда я наконец закончил думать, книги об ангелах стали чем‑то устаревшим‑еще‑в‑прошлом‑году. Однако идея обрела свою почву, и в один прекрасный день я написал эту историю.
(Что любопытно: однажды молодая леди влюбилась в моего Черного Кота, тот ушел к ней жить, а когда я видел его в последний раз, он был размером с совсем небольшую пуму, и сейчас, насколько мне известно, все еще растет. Через две недели после того как от меня ушел Черный Кот, явился бурый полосатый и направился прямо к нам на веранду. Сейчас, когда пишу эти строки, он посапывает на спинке дивана в нескольких футах от меня.)
Хочу воспользоваться возможностью поблагодарить моих близких за то, что позволили рассказать о них в этой истории, но главное – за то, что оставили в покое, пока я ее писал, а также за то, что порой заставляли выйти с ними поиграть.
Мост тролля
Эта история номинировалась в 1994 году на World Fantasy Award, хотя награды и не получила. Я написал ее для антологии «Белый снег, красная кровь», составленной Эллен Дэтлоу и Терри Уинлингом, где были собраны сказки, пересказанные для взрослых. Я выбрал сказку «О трех козлах»[9]. Если бы Джин Вульф[10], один из моих любимых писателей (и кстати, еще один человек, запрятавший одну из историй в предисловии), не использовал это название много лет назад, я назвал бы сказку «Ловушка»[11].
Не спрашивай Джека
Лайза Снеллингс – замечательный скульптор[12]. Эту историю я написал о первой ее скульптуре, в которую влюбился, едва увидев: это был демонический Джек‑из‑табакерки. Она подарила мне копию и говорит, что якобы завещала оригинал. Каждая ее скульптура как история, застывшая в дереве или гипсе. (На моей каминной полке стоит такая история о крылатой девочке в клетке, предлагающей прохожим перья из своих крыльев, пока ее похититель спит; предполагаю, что это роман. А там посмотрим.)
Пруд с золотыми рыбками и другие истории
Процесс писания меня заводит. Эту историю я начал в 1991‑м. Написал три страницы, но затем, чувствуя, что материал мне слишком близок, отложил. А в 1994‑м решил закончить ее для сборника, который издавали Джанет Берлинер и Дэвид Копперфилд. Я писал ее наспех на убитом нетбуке, в самолетах, автомобилях и гостиничных номерах, беспорядочно, урывками записывая диалоги и встречи, пока не убедился, что записал все. Тогда я распределил материал по порядку и был удивлен и обрадован тем, что из этого получилось. Рассказанное в ней – отчасти правда.
Триптих: «Съеденный (сцены из фильма)», «Белая дорога», «Королева ножей»
Несколько лет назад, в течение месяцев, я писал три эпических поэмы. Первая, «Съеденный (сцены из фильма)», возникла в моей голове в мае 1993 года в результате осмысления того, как одни люди воспринимают других людей; и осмысления кино, его языка и его возможностей; порнографии и ее низких стандартов; языка киноприемов и сценария; и взаимосвязи между едой и сексом. Правда, началось это еще в 1984 году, когда однажды в ночном кошмаре меня живьем съела пожилая женщина‑ведьма; она держала меня у себя, чтобы съесть, заставляя как зомби всюду следовать за собой. Моя левая кисть и предплечье представляли собой кости с застрявшими кусочками недожеванной плоти. Тогда я превратил этот сон в историю, но некоторые детали все не отпускали, начали медленно развертываться в другую историю, и эти перламутровые образы наслаивались и срастались, вращаясь вокруг чего‑то такого, чего у меня и в помыслах не было.
Когда читаю сценарии и когда их пишу, я всегда мысленно говорю: «инт» или «экст», именно так, а не «интерьер» и «экстерьер». Я был удивлен, обнаружив, когда показывал кое‑кому свое стихотворение, что другие так не делают. Однако «Съеденный» – очень буквальное стихотворение, и там так же фигурируют эти слова, как у меня.
Второе стихотворение было пересказом старинных английских народных сказок под названием «Белая дорога». Оно столь же необычно, как истории, на основе которых написано. Последним я написал стихотворение о моих бабушке и дедушке по матери и о магии сцены. Оно не столь необычно, однако, надеюсь, столь же впечатляюще, как два предыдущих. Я гордился всеми тремя. Так сложились обстоятельства, что все они были опубликованы в разное время и каждое попало в антологию лучших рассказов года (все три сразу были опубликованы в американском сборнике лучших рассказов года в жанре фэнтези и хоррор, одно – в английском ежегоднике лучших рассказов хоррор, а одно – к моему удивлению – удостоилось войти в сборник лучших эротических произведений мира).