Глава II
Духовный облик Дженни – как его описать? Эта бедная девушка, которую нужда заставила помогать матери, стиравшей на сенатора, брать у него грязное белье и относить чистое, обладала чудесным, мягким характером, всю прелесть которого не выразишь словами. Бывают такие редкие, особенные натуры, которые приходят в мир, не ведая зачем, и уходят из жизни, так ничего и не поняв. Жизнь всегда, до последней минуты, представляется им бесконечно прекрасной, настоящей страной чудес, и если бы они могли только в изумлении бродить по ней, она была бы для них не хуже рая. Открывая глаза, они видят вокруг совершенный мир, который им так по душе: деревья, цветы, море звуков и море красок. Это – их драгоценнейшее наследство, их лучшее богатство. И если бы никто не остановил их словами: «Это мое», – они, сияя счастьем, могли бы без конца странствовать по земле с песнью, которую когда‑нибудь услышит весь мир. Это песнь доброты.
Но, втиснутые в клетку реального мира, такие люди почти всегда ему чужды. Мир гордыни и алчности косо смотрит на идеалиста, мечтателя. Если мечтатель заглядится на пролетающие облака, его упрекнут в праздности. Если он вслушивается в песни ветра, они радуют его душу, а окружающие тем временем спешат завладеть его имуществом. Если весь так называемый неодушевленный мир захватит его, призывая столь нежными и чарующими голосами, что кажется, они не могут не быть живыми и разумными, – мечтатель гибнет во власти стихий. Действительный мир всегда тянется к таким людям своими жадными лапами и завладевает ими. Именно таких жизнь превращает в покорных рабов. Такой была и Дженни в этом прозаическом мире. С детства каждый ее шаг был подсказан добротой и нежностью. Когда Себастьян падал и ушибался, это она, преодолевая тревогу и страх за брата, помогала ему встать и приводила к матери. Когда Джордж жаловался, что он голоден, она отдавала ему свой кусок хлеба. Долгими часами она баюкала младших братьев и сестер, ласково напевая и в то же время грезя о чем‑то. Едва научившись ходить, она стала верной помощницей матери. Она мыла, чистила, стряпала, бегала в лавку и нянчила малышей. Никто никогда не слыхал от нее ни слова жалобы, хотя она нередко задумывалась над своей горькой долей. Она знала, что многим девочкам живется гораздо привольнее и радостнее, но и не думала им завидовать; ей случалось втайне грустить, и все же она пела свои песенки. В ясные дни, когда она смотрела из окна кухни на улицу, ее тянуло на простор, в зеленые луга. Красота природы, ее линии и краски, свет и тени волновали девочку, как прекрасная музыка. Бывало, она уводила Джорджа и других детей в заросли орешника, в уютный тенистый уголок, где струился говорливый ручей, а вдали широко раскинулись поля. Она не умела, как делают поэты, выразить словами то, что чувствовала, но душа ее живо откликалась на всю эту красоту и радовалась каждому звуку, каждому дуновению.
Когда издалека доносилось негромкое, нежное воркованье лесных горлинок – этих духов лета, – она наклоняла голову и прислушивалась, и полные нежности звуки, словно серебряные капли, падали ей прямо в сердце.
Когда солнце пригревало жарче и сквозные тени и золотые узоры ложились на траву, Дженни не могла налюбоваться ими, ее тянуло туда, где лучи сверкали всего ярче, и, как завороженная, она уходила все дальше в мирную чащу леса.
Она чувствовала всю прелесть красок. Чудесное сияние, что разливается по небу в час заката, несказанно радовало и восхищало ее.
– Хорошо бы уплыть с этими облаками, – совсем по‑детски сказала она однажды.
Она нашла качели, которые сама природа сплела из лозы дикого винограда, и теперь качалась на них с Мартой и Джорджем.
– Да, если бы была такая лодка, – сказал Джордж.
Запрокинув голову, Дженни смотрела на далекое облако – алый остров в море серебра.
– Вот бы людям жить на таком острове, – сказала она.
Мысленно она была уже там и легко пробегала по воздушным тропам.
– Смотри, пчела, – объявил Джордж, показывая на летящего мимо шмеля.
– Да, – мечтательно отозвалась Дженни, – она спешит к себе домой.
– А разве у всех есть дом? – спросила Марта.
– Почти у всех, – ответила Дженни.
– И у птиц? – спросил Джордж.
– Да, – сказала Дженни, всем существом чувствуя поэзию этой мысли, – и у птиц есть дом.
– И у пчел? – настаивала Марта.
– Да, и у пчел.
– И у собак? – спросил Джордж, увидев невдалеке на дороге одиноко бредущего пса.
– Ну конечно, – сказала Дженни. – Разве ты не знаешь, что у собак есть дом?
– А у комаров? – приставал мальчик, заметив комариный хоровод, вьющийся в прозрачных сумерках.
– Да, – сказала она, сама наполовину веря этому. – Слушайте!
– Ого! – недоверчиво воскликнул Джордж. – Вот бы поглядеть, какие у них дома.
– Слушайте! – настойчиво повторила Дженни и подняла руку, призывая к молчанию.
Был тот тихий час, когда вечерний звон, как благословение, раздается над гаснущим днем. Смягченные расстоянием звуки тихо плыли в вечернем воздухе, и сама природа словно затихла, прислушиваясь вместе с Дженни. В нескольких шагах от нее прыгала по траве красногрудая малиновка. Жужжала пчела, где‑то позвякивал колокольчик, подозрительное потрескивание в ветвях выдавало крадущуюся за орехами белку. Забыв опустить руку, Дженни слушала, пока протяжный звон не замер в воздухе, и сердце ее переполнилось. Тогда она поднялась.
– О! – вырвалось у нее, и в порыве поэтического восторга она крепко стиснула руки. В глазах ее стояли слезы. Чудесное море волновавшего ее чувства захлестывало берега.
Такова была душа Дженни.
Глава III
Сенатор Джордж Сильвестр Брэндер был человеком необычного склада. Изворотливость политического дельца своеобразно сочеталась в нем с отзывчивостью народного представителя. Уроженец южного Огайо, он там же вырос и получил образование, если не считать двух лет, когда он изучал право в Колумбийском университете в Нью‑Йорке. Он знал гражданское и уголовное право, пожалуй, как никто другой во всем штате, но никогда не занимался им с тем усердием, которое необходимо для выдающихся успехов на адвокатском поприще. Он неплохо зарабатывал, и ему не раз представлялась блестящая возможность заработать куда больше, если бы он пожелал пойти на сделку с совестью, но на это он не был способен. И однако, при всей своей честности и неподкупности, он подчас не мог устоять перед просьбой какого‑нибудь приятеля. Лишь недавно, на последних президентских выборах, он поддержал кандидатуру человека, который – Брэндеру это было хорошо известно – отнюдь не обладал качествами, необходимыми для правителя.
Точно так же он был повинен в том, что несколько раз предоставлял государственные должности людям сомнительным, а в двух или трех случаях – явно непорядочным.
Когда его начинали одолевать угрызения совести, он успокаивал себя любимым присловьем: «Мало ли что в жизни бывает». Иной раз он подолгу одиноко просиживал в своем кресле, погруженный в невеселое раздумье, и потом, поднимаясь, с виноватой улыбкой повторял эти слова. Совесть его отнюдь не молчала, а его сердце, во всяком случае, чутко отзывалось на все.
Этот человек, трижды избиравшийся в законодательное собрание штата от округа, в состав которого входил Колумбус, и дважды – в сенат Соединенных Штатов, никогда не был женат. В юности он серьезно влюбился, и не его вина, что это не кончилось браком. Дама его сердца не пожелала ждать его, а ему тогда предстояло еще долго добиваться положения, которое дало бы ему возможность содержать семью.
Высокий, статный, широкоплечий, он внушал уважение одним своим видом. Он пережил утраты, изведал удары судьбы, в нем было что‑то вызывающее симпатию в людях с живым воображением. Он слыл добрым и любезным, а его коллеги по сенату считали, что он звезд с неба не хватает, но очень милый человек.
Тогдашнее пребывание сенатора Брэндера в Колумбусе вызвано было необходимостью укрепить его пошатнувшийся политический престиж. На последних выборах в конгресс его партии не повезло. Сам он располагал достаточным количеством голосов и мог вновь быть избран, но для того, чтобы удержать их за собой, требовалось немало политической изворотливости. Ведь есть еще честолюбцы, кроме него. Найдется с полдюжины возможных кандидатов, и любой из них будет рад занять его место. Он отлично понимал, что́ сейчас от него требовалось. Противникам будет не так‑то просто его одолеть, но, если это и произойдет, думалось ему, президент, конечно, не откажется поручить ему какой‑нибудь дипломатический пост за границей.
Да, сенатора Брэндера вполне можно было назвать человеком преуспевающим, но при всем том он чувствовал, что в его жизни чего‑то не хватает. Он еще не сделал всего, что хотел. Вот ему пятьдесят два года, у него незапятнанная репутация почтенного, уважаемого и видного деятеля, но он одинок. Невольно он все снова и снова думал о том, что рядом нет никого, кому он был бы дорог. Собственная комната подчас казалась ему странно пустой, и он испытывал отвращение к самому себе.
«Пятьдесят лет! – часто думал он. – И один, один как перст…»
В этот субботний вечер, когда он сидел у себя в комнате, к нему тихонько постучали. Он в это время размышлял о том, сколь преходяще все в мире – и жизнь, и слава – и сколь бесплодна с этой точки зрения его политическая деятельность.
«Вот мы бьемся, жаждем завоевать какое‑то положение, – думалось ему. – А пройдет несколько лет, и как мало все это будет значить для меня!»
Он поднялся, распахнул дверь и увидел Дженни. Она предложила матери отнести белье, не дожидаясь понедельника, чтобы удивить сенатора быстротой работы.
– Заходите, – сказал Брэндер и, как и в первый раз, любезно пропустил ее вперед.
Дженни вошла, ожидая похвалы за то, что они так быстро справились, но сенатор этого даже не заметил.
– Ну, милая барышня, – сказал он, – как вы поживаете?
– Очень хорошо, – ответила Дженни. – Мы с мамой решили не ждать понедельника, а принести вам белье сегодня.
– Ну, это совершенно все равно, – небрежно заметил Брэндер. – Положите вон там, на стуле.
Дженни, не подумав о том, что ей еще не заплатили, собралась уходить, но сенатор удержал ее.
– Как поживает ваша матушка? – приветливо спросил он.
– Хорошо, – просто ответила Дженни.
– А ваша сестренка? Ей лучше?
– Доктор говорит, что лучше, – ответила Дженни.
– Присядьте, – предложил он. – Я хочу с вами побеседовать.
Девушка опустилась на стоявший рядом стул. Слегка откашлявшись, сенатор продолжал:
– А чем больна ваша сестра?
– У нее корь, – объяснила Дженни. – Одно время мы даже думали, что она уж не поправится.
Слушая девушку, сенатор пристально всматривался в ее лицо, и оно казалось ему необыкновенно трогательным. Она так бедно одета и так восхищается его высоким положением. В нем шевельнулся стыд за богатство и роскошь, в которой он жил. Что и говорить, судьба высоко вознесла его!
– Я рад, что ей лучше, – мягко сказал он. – А сколько лет вашему отцу?
– Пятьдесят семь.
– Он поправляется?
– Да, сэр, он уже встает с постели, только еще не выходит из дому.
– Кажется, ваша матушка говорила, что по профессии он стеклодув?
– Да, сэр.
Брэндер хорошо знал, что местная стекольная промышленность переживает кризис. Это было одним из результатов последней политической кампании. Должно быть, положение Герхардтов действительно очень тяжелое.
– Ваши младшие братья и сестры все ходят в школу?
– Д‑да, сэр, – с запинкой ответила Дженни. Ей стыдно было сознаться, что один из братьев бросил ученье, потому что у него развалились башмаки. И ее мучило, что пришлось солгать.
Сенатор на минуту задумался; потом, сообразив, что у него нет больше предлога задерживать девушку, встал и подошел к ней. Вынув из кармана несколько кредиток, он протянул одну Дженни.
– Вот, возьмите, – сказал он. – Передайте вашей матушке, чтобы она распорядилась этим по своему усмотрению.
Дженни в замешательстве взяла деньги; ей не пришло в голову посмотреть, сколько ей дали. Она терялась в обществе столь замечательного человека, в его великолепном жилище и плохо понимала, что делает.
– Спасибо, – сказала она. – Вы назначите нам, в какой день приходить за бельем?
– Да‑да, – ответил он. – Приходите по понедельникам. В понедельник вечером.
Она вышла, и он задумчиво притворил за нею дверь. Его интерес к этим людям был не совсем обычен. Несомненно, бедность и красота – сочетание, к которому трудно остаться равнодушным. Он уселся в кресло и предался приятным мыслям, на которые навело его посещение Дженни. Почему бы не помочь этой семье?
– Надо узнать, где они живут, – решил он наконец.
В последующие недели Дженни аккуратно приходила за бельем. Сенатор Брэндер все больше интересовался ею и вскоре сумел победить робость и неловкость, овладевавшие ею в его присутствии. Помогло, в частности, то, что он стал называть ее просто по имени. Это началось с третьего посещения Дженни, и потом, почти бессознательно, он стал все чаще называть ее так.
Едва ли можно сказать, что это выходило у него по‑отечески – такое отношение к кому‑либо было очень мало ему свойственно. Но, разговаривая с этой девушкой, он чувствовал себя каким‑то помолодевшим и нередко спрашивал себя, неужели она не заметит и не оценит, что в нем еще столько юношеского.
А Дженни совсем покорили блеск и пышность, окружавшие этого человека, и – хотя она этого и не сознавала – сам Брэндер. Таких обаятельных людей она еще никогда не встречала. Все, что принадлежало ему, было прекрасно, все, что он делал, – благородно, значительно, достойно уважения. Неведомо откуда, быть может, от каких‑нибудь своих немецких предков, Дженни унаследовала способность понимать и ценить все это. Жить нужно именно так, как живет этот человек. Особенно нравилось Дженни его великодушие.
Восхищение сенатором отчасти передалось Дженни от матери, у которой голос чувства всегда звучал громче, чем голос рассудка. Когда Дженни принесла ей десять долларов, миссис Герхардт была вне себя от радости.
– Я только на улице увидела, что тут столько денег, – сказала Дженни. – Он велел отдать их тебе.
Миссис Герхардт взяла бумажку и, бережно держа ее в ладонях, ясно представила себе сенатора – его статную фигуру и любезное обхождение.
– Что за человек! – сказала она. – Какое у него доброе сердце!