6
Много недель спустя Мухиддин очнулся ото сна в самые таинственные минуты перед рассветом, когда на небе загораются фиолетово‑оранжевые зарницы, от скрежещущего голоса другого муэдзина, Абази, который кричал: «Аяана!»
Абази сам по себе стоил целого штата полиции нравов и руководствовался сводом правил из Саудовской Аравии. Если бы не беззаветная приверженность здешним святым, он мог бы вступить в ряды бородатых ваххабитов. Сегодня, похоже, этот блюститель морали выбрал в качестве жертвы маленькую напарницу Мухиддина по любованию зарей. Тот решил вмешаться, обернул вокруг талии старый платок кикои и поспешил вниз по лестнице, спотыкаясь на неровных ступенях, пока снаружи доносились выкрики Абази.
– Eiii! Mtoooto wa nyoka ni… ni nyokaaa! – «Детеныш змеи и сам является змеей!» – Слова сочились ядом. Муэдзин же не успокаивался, каркая, как разъяренный ворон: – Nazi mbovu haribu ya nzima, weeee mwanaharamu!
Мухиддин услышал на крыльце легкий шорох и распахнул дверь. На пороге с ноги на ногу переминалась девочка‑рыба. Невысокая, худая, напряженная, дрожащая, она уставилась на хозяина дома огромными, широко распахнутыми глазами. С розовой футболки и выцветших голубых легинсов стекала вода. Влажные, неровно остриженные волосы наполовину закрывали лицо со вздернутым носом. Во взгляде плескались настороженность, страх и озорство. Ребенок открыл и закрыл рот, еще больше напомнив выброшенную на берег рыбу.
Заслышав приближающиеся шаги и вопль Mwanaharamuuu!, девочка съежилась.
Мухиддин жестом велел ей заходить и отступил в сторону, затем указал на громадный резной шкаф из твердых пород дерева, который изготовили в Бомбее еще до того, как город переименовали в Мумбаи. Заказ, чьим основным назначением являлся провоз контрабанды, доставили через Оман. Внутри имелась глубокая секция, где Мухиддин хранил свои лучшие книги, эфирные масла, сушеные растения, благовония и пробные смеси. Склянки выстроились рядами на нескольких полках. Еще четыре потайных отделения прятали другие секреты владельца. В самой глубине также находился отсек со скамьей под красным бархатом, где с комфортом могли укрыться два человека.
Аяана проскользнула в шкаф и исчезла в его недрах. Мухиддин затворил дверь, прошел в комнату, запер деревянную створку тайника на ключ и спрятал его под баргашией на голове.
– Сегодня тебе от меня не убежать! – послышалось снаружи недовольное ворчание муэдзина, после чего раздались шаги и в дверь дома нетерпеливо постучали.
Мухиддин не торопясь отодвинул засов, стараясь не обращать внимания на учащенное сердцебиение, и открыл гостю.
– Эта маленькая негодница точно была здесь, – прокомментировал Абази. Он сидел на корточках и, сощурив глаза, вглядывался в пол. Затем расплылся в зловещей улыбке, продемонстрировав большие зубы, и указал на что‑то своей кривой тростью. – Вот, посмотрите.
Мухиддин наклонился и заметил на крыльце крошечные тающие следы, ведущие внутрь.
– Муаллим Абази! Ас‑саляму алейкум, mzee! Да осветит солнце ваш день! Кто был здесь? – уточнил он, отступая в сторону и незаметно проводя рукой по полке, чтобы смахнуть на пол книги, а когда они с грохотом образовали невысокую гору прямо перед входом, лишь вздохнул: – Проклятые пылесборники! – Затем нагнулся поднять один из увесистых томиков и болезненно охнул, потерев поясницу: – Моя спина! Хорошо, что вы здесь. Прошу внутрь. Поможете собрать беглецов, пока разговариваем…
– Э‑э, – протянул Абази, пытаясь заглянуть через плечо хозяина дома, – мне показалось… А вы никого не заметили? Простите меня, уважаемый, хотелось бы вам помочь… А вы точно не видели этого проклятого ребенка, вот такого роста? – Муэдзин занес ладонь над полом, обозначая размер Аяаны. – А книги… Поверьте, если бы не… Вы, наверное, знакомы с Фаруком, поставщиком товаров для земледелия… Так вот, ему совсем плохо. Опухоль распространилась на весь мозг. – Теперь, разговаривая на более понятную тему, собеседник обрел уверенность и закончил уже твердо: – Мне нужно его навестить.
Мухиддин поднял еще одну книгу и сдул с нее пыль прямо в лицо Абази и уже умоляюще спросил:
– Может, хоть немного поможете?
– Вы должны войти в мое положение, – отрезал гость, после чего чихнул, потер глаза, развернулся и поспешил прочь по извилистой улочке.
Вновь воцарилась утренняя тишина.
В воздухе стоял запах моря – дуновение светлой стороны жизни. Пичуга подчеркивала безмолвие пронзительным стаккато: тонг‑тонг‑фи! Мухиддин отпер дверцу бомбейского шкафа и сказал:
– Можешь выходить, Абира. Ленивый верблюд испарился при одном намеке, что придется потрудиться.
Четыре минуты ничего не происходило, а затем из шкафа выпрыгнула малышка и врезалась в стоявшего неподвижно Мухиддина. Она упала на колени, обхватила его ноги руками и выдохнула:
– Я Аяана.
– Я знаю, Абира.
Пять секунд тишины.
– Nitakupenda – «я буду любить тебя», – выпалила девочка‑рыба, после чего перепрыгнула через гору книг, выбежала наружу, стремглав понеслась по узкой улочке и вскоре исчезла среди теней.
7
Она засунула лепестки дамасской розы в рот и принялась их жевать, пока Мунира, всегда чем‑то занятая, отвлеклась на таинственные размышления. Аяана тем временем провела пальцем по стеблю, отмечая отсутствие шипов, потом облизала пальцы, будто аромат можно было попробовать, и вспомнила, как Мунира иногда роняла двенадцать идеальных капель в чай, молоко или тесто халуа при приготовлении. Затем мысли девочки перескочили на другое воспоминание, более мрачное. Очень часто ночами мать, сражаясь с оплетающей ее паутиной неясных страхов, подзывала Аяану, вытаскивала пробку голубого металлического флакона мраши с длинным узким горлышком, который держала под подушкой, и обрызгивала их обеих розовой водой, будто ароматные капли отгоняли духов.
До того как девочка оказалась здесь, она долгое время прорыдала, желая, чтобы ее существование не было таким ужасным. Сегодняшний день обрушился на Аяану всем весом. Утром в медресе[3] один из отрывков текста, который они заучивали, внезапно поразил ее в самое сердце. Погруженная в переживания, она пропустила, как комнату постепенно окутывал кокон тишины, и не заметила, что обычно неподвижный, монотонно бубнящий Мвалиму Хамид поднялся и навис, словно огненный феникс. Не услышала его шипение:
– Субхан Аллах!
И уж совсем Аяану застал врасплох тычок учителя кончиком палки в татуировку на виске, чтобы вывести из транса.
Мвалиму Хамид склонил голову набок, изучая нерадивую ученицу, затем поправил на носу очки с круглыми стеклами, из‑за которых глаза мужчины казались огромными, и спросил ее:
– Ты джинн? – Не получив ответа от застывшей, непонимающей Аяаны, учитель снова ткнул ее палкой в лоб. – Только неупокоенные мертвецы так завывают. Только проклятые души смеют принижать святые слова недостойным произнесением, которое больше напоминает кошачьи вопли. – Наконец он огласил вердикт: – Покинь мой класс и не возвращайся до тех пор, пока я не объявлю, что оправился от нанесенного оскорбления.
Аяана выбежала из помещения, сопровождаемая хихиканьем, но подавила рыдания, решив, что не доставит окружающим удовольствия и не будет плакать.
Взрослые!
Остаток дня она провела, особенно усердно пытаясь делать все так же, как другие дети: ходить как Хадия, перекатывать слова на языке, перед тем как выплюнуть их, как Атия, приподнимать краешки губ вместо улыбки, как Маймуна, и охотиться за крабами в мангровых зарослях, чтобы потом вручить отборные экземпляры мальчишкам, как Сулейман. Однако около полудня на остров вернулся отец Атии, живущий на материке, и обнаружил, что дети играют на ближайшей площадке. Фара, Мванаюма, Рейма и Рукия считали семена, а Аяана прыгала через скакалку, которая принадлежала Атии. Та ворчала в ожидании своей очереди. Подойдя к дочери, мужчина прикрикнул на Аяану, словно на бездомного пса:
– Wee! Mwana kidonda! – «Кыш, дитя раненой!» – И отломил прут от куста неподалеку, чтобы пригрозить девочке.
Сначала одноклассники Аяаны только хихикали и перешептывались, но затем две девочки залились слезами, не понимая, что именно произошло, но уверенные, что что‑то плохое. И дочь Муниры, кидонды, побежала домой по узким улочкам и проскользнула в полуоткрытую дверь, дрожа от невидимого ужаса, который так пугал и возмущал других, но неспособная ничего с ним поделать.
Вечером вернулась Мунира, неся две рыбины, новый набор платков лесо и ароматическое растение. Она шагнула за порог и позвала дочь:
– Аяана!
Не получив ответа, Мунира хмыкнула и уже направилась к гостиной, когда заметила скорченную фигурку на выцветшем голубом кресле, отложила покупки и приблизилась к девочке. Та прижималась лбом к потрепанному зелено‑золотому фотоальбому и кусала губы, время от времени утирая слезы с лица. Мунира не сразу сумела отвести взгляд от осколка прошлого, с привычным болезненным уколом вспомнив, что застывшие на снимках люди уже не являются частью ее настоящего и вряд ли будут присутствовать в будущем. Она не рассказывала о них дочери. Позднее, намного позднее Мунира вновь спрятала альбом в самом дальнем, самом темном углу шкафа, по‑прежнему не в состоянии избавиться от этого осколка прошлого, и взмолилась, чтобы время или термиты сделали это вместо нее. Сейчас же она опустилась на колени перед Аяаной и осторожно вытащила альбом из рук спящей дочери. Она подняла голову и уставилась на мать такими пустыми и несчастными глазами, что та едва сумела сдержать крик от вида безутешного горя на маленьком личике. Мунира слишком хорошо знала эту переданную предками скорбь, это наследие прошлых ошибок, это невосполнимое отсутствие любимых, а потому на секунду задохнулась, не находя нужных слов.
– Ма, а у меня есть отец? – в конце вопроса голос Аяаны надломился.
Мунира не произнесла ни звука.
– Ма, mababu wetu walienda wapi? – «Мама, где наша семья?» – снова попыталась дочь.
Мунира лишь высоко подняла подбородок.
– Ма, а какая у нас… у нашей семьи фамилия? – прошептала Аяана.
Мунира закрыла глаза и будто наяву услышала голос убитого горем отца, говоривший: «Ты выбросила на ветер право называться моим ребенком». Из почтения к его разбитому сердцу она приняла этот болезненный разрыв, это отпочкование от разветвленного семейного древа, отстранение от древней родословной, которая веками открывала все двери и давала доступ к тайным местам по всему свету. Отрезанная. Теперь они с дочерью обречены плыть по течению в бездну неизвестности.
– Они… – Аяана махнула рукой в сторону выхода, в сторону внешнего мира. – Они прогнали меня.
– Кто? – спросила Мунира, уже зная ответ.
– Взрослые.
– Как?
Эта игра, эта чехарда преследовала Аяану всю жизнь. Прыжок – остановка. Идем ловить головастиков, убирайся прочь. Давай бросать мраморные шарики, проваливай. Бежим собирать ракушки, ступай домой. Айда копать червей, исчезни с наших глаз. Спрятаться в мангровых зарослях… Взрослые никогда не искали ее там.
Аяана повернулась к матери и осмелилась спросить то, чего больше всего боялась:
– Я плохая? – Лицо девочки напряглось в попытке сдержать слезы, но они все равно вырвались на волю. Тогда ребенок продолжил рассказывать, отстраненно, будто сообщал о преступлении: – Би Амина… Она говорит мне: «Аяана, кидонда! Аяана, кидонда! Кидонда».
Мунира вздрогнула, как от удара.
Кидонда – рана. Так часто повторяемое прозвище стало реальностью. Привычные уже щупальца всеобщего осуждения теперь тянутся и к ее дочери, охотятся за ней. Видя, как свет гаснет в глазах Аяаны, Мунира почувствовала закипающий гнев, обжигающий нутро. В этот момент она продала бы душу первому попавшемуся джинну, если бы тот научил, как избавить невинного ребенка от страданий, унаследованных по праву рождения. Отверженная, изгнанная обществом женщина проглотила ярость, разжала стиснутые кулаки и защитным жестом высоко вскинула подбородок. Решила тоже воспользоваться силой слов и вызвать к жизни иное имя, невозможное и всеобъемлющее, произнесла решительно:
– У нас есть фамилия. – Мунира помедлила. – Луна… – Она запнулась, колеблясь, но продолжила: – Луна дала ее нам. – Понизив голос до шепота, добавила: – Это имя принадлежит небесам, поэтому нельзя называть его вслух днем, чтобы они, – она махнула в сторону внешнего мира, – не украли его.
– Имя, принадлежащее небесам? – едва слышно переспросила Аяана, широко распахнув глаза, в которых вновь засветилась вера. – Какое? Какое?
– Ва Яуза, – Мунира проглотила соленый ком, вставший поперек горла – невысказанные проклятия жестокому миру, – и солгала, глядя в лучистые глаза дочери: – Ва Яуза. Орион. Название целого созвездия. Это наша фамилия. Наша тайна.
Аяана сжала вместе ладони, пытаясь осмыслить величественность этого знания. Это ощущение росло и росло, пока не заполнило сердце, пока не согрело душу, пока не заставило запрокинуть лицо вверх. С тех пор девочка никогда не переставала вглядываться в небеса.
Мунира схватила правую руку дочери, помогла ей встать и с притворной веселостью в голосе произнесла:
– Идем, лулу. Поможешь мне искать розы.
Аяана прерывисто, благоговейно выдохнула.
Срывая с кустов бутоны, источавшие сладкий запах, Мунира позволяла просочиться в сердце красоте, которой жаждала, как иссушенный жарой путник жаждет воды. В стремлении к прекрасному женщина рассматривала растения, пока не обнаруживала зеленые стебли, какими они были задуманы создателем. Она доверяла ароматам: незамутненные, неразбавленные, они несли в себе истину. Мунира ухаживала за цветами и травами, холила и лелеяла их, пока те не раскрывали свой дар – пробуждать новый взгляд на мир.
Аяане тоже нравилось проводить время в саду наряду с другими занятиями: считать волны в океане, предугадывать появление штормов, наблюдать на рассвете за превращением валунов в тени и заводить дружбу с остроухими кошками острова, в чьих больших глазах светилось древнее пророческое знание. Свойство этих животных исчезать вместе с приближением прилива в новолунье заставляло Аяану то обожать их, то ненавидеть, то снова обожать.
Мунира с дочерью отправились к древним гробницам и принялись собирать лепестки роз с диких кустов. Они цвели по‑разному: иногда вырастали светлые цветки, дарящие сладость и утешение, а иногда – темные, которые призывали к раскаянию. Позднее собранная добыча превратится в розовую воду. Она поможет очиститься от стыда и чувства вины, наполнит оставленную печалью пустоту, укротит страхи и тоску.
Мунира с дочерью вернулись в свой прохладный дом с коралловыми стенами, неся найденные цветки. Мать поставила на огонь кастрюлю с водой, чтобы сразу же переработать половину розовых лепестков, и посмотрела на Аяану, дитя несдержанности, плод обманутых надежд и горьких потерь. Та округлила глаза, поглощенная процессом. Радость пришла на смену печали. Девочка перехватила взгляд матери и подняла голову. Мунира же опустила свою, прижимаясь лбом ко лбу дочери. Их ресницы переплелись, как и едва‑едва соприкасающиеся души. Выключив закипевшую воду, женщина поставила ее остывать и со вздохом велела Аяане:
– Лулу, брось половину лепестков в кастрюлю. По одному.
Та выполнила указание. А заметив задумчивый, прикованный к горизонту взгляд матери, быстро сунула самый крупный из лепестков в рот, обжигая пальцы. Украдкой посмотрела на Муниру, какое‑то время еще понаблюдала за розовевшей водой и снова вытащила блестящую сладость. В стоявшей рядом миске остальные цветки дожидались своей очереди поделиться ароматом. Они пойдут в разогретое кокосовое масло, которое после перегонки превратится в дорогостоящий эликсир. Мунира использовала их, чтобы сделать женщин красивыми. Даже тех, кто называл ее за глаза «благовонной шлюхой».